– Ну, – резковато спросила Энн, – а как насчет тебя? Веселишься?

– Можно сказать и так.

– Я беспокоилась о тебе, – сообщила она.

– Беспокоилась? – с невольным удивлением повторил Крейг. – Я всегда считал, что современная молодежь не волнуется за родителей, по крайней мере так утверждают модные теории.

– Не настолько я современна.

– А почему ты тревожилась?

– Твои письма, – коротко пояснила Энн.

– Что же в них такого?

– Вроде ничего особенного. Ничего странного. Но общий настрой… Не знаю… у меня такое ощущение, что ты недоволен собой и не уверен в том, что делаешь. Даже почерк… – Она осеклась.

– Почерк?

– Выглядит совершенно иным. Не таким четким. Словно ты разучился писать буквы.

– Может, следует отныне печатать письма на машинке? – попытался отшутиться Крейг.

– Все не так просто, – серьезно ответила она. – На факультете психологии есть преподаватель, специалист-графолог, и я показала ему два твоих письма: одно – полученное четыре года назад, а второе…

– Ты хранишь мои старые письма?

Поразительный ребенок! У него не осталось ни одного письма от родителей.

– Естественно! Ну, в общем, тот преподаватель как-то заметил, что зачастую задолго до того, как что-то случится, прежде чем появятся какие-нибудь симптомы или сам человек что-то почувствует, его почерк… вроде того как… предсказывает перемены… болезнь, даже смерть.

Крейг был потрясен ее словами, но постарался этого не показать. Энн всегда была искренней, откровенной девочкой, ничего не скрывала и выпаливала все, что приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся этой неумолимой честностью, считая ее неопровержимым доказательством силы духа. Но теперь ему было не до смеха, ибо на этот раз правда оказалась беспощадной.

– И что же этот умник изрек насчет писем твоего папочки? – иронически осведомился он.

– Смейся, смейся! Он сказал, что ты изменился. И изменишься еще больше.

– Надеюсь, к лучшему.

– Нет, – вздохнула она. – Не к лучшему.

– Господи милостивый! Посылаешь своих деток в модный колледж за солидным образованием, а они выходят оттуда с головой, набитой всякими средневековыми суевериями. Интересно, твой графолог и хиромантией занимается?

– Как бы там ни было, – возразила Энн, – я дала себе слово сказать тебе – и сказала. А увидев тебя сегодня, я была потрясена.

– Чем, интересно.

– Ты плохо выглядишь. Очень плохо.

– О, не будь глупышкой, Энн, – рассердился Крейг, хотя был уверен в ее правоте. – Пара бессонных ночей, только и всего.

– Не только, – настаивала она. – И дело не в бессонных ночах. Тут что-то более серьезное. Не знаю, сознавал ты это или нет, но я присматриваюсь к тебе с самого детства. И как бы ты ни пытался скрыть от меня свое настроение, я всегда знала, когда ты злишься или волнуешься, когда болен или напуган…

– А сейчас? – с вызовом бросил он.

– Сейчас… – Она нервным жестом пригладила волосы. – Ты странно выглядишь. Какой-то неухоженный… Да-да, это, пожалуй, лучшее определение. Выглядишь как человек, который скитается по отелям.

– Я действительно живу в отелях. Лучших отелях мира.

– Ты знаешь, о чем я.

Он и в самом деле понимал, что она хочет сказать, но не желал вслух признавать ее правоту. Разве что мысленно.

– Получив твою телеграмму, я решила подготовить речь, – объявила Энн. – И сейчас ее произнесу.

– Лучше полюбуйся пейзажем, Энн, – посоветовал он, – речь произнесешь попозже.

Но она, не обращая на него внимания, сказала:

– Единственное, чего я хочу, – жить с тобой. Заботиться о тебе. Если пожелаешь – в Париже. Или Нью-Йорке. Где угодно. Где скажешь. Не вынесу, если ты превратишься в одинокого старика, а по вечерам будешь уныло жевать свой ужин, как… как отбившийся от стада дряхлый буйвол.

Он невольно рассмеялся, услышав столь оригинальное сравнение.

– Не хочу хвастаться, Энн, но пока я не испытываю недостатка в общении. Кроме того, тебе еще год учиться в колледже…

– Я покончила с образованием, – перебила она. – А образование покончило со мной. По крайней мере этого рода образование. Ни за что не вернусь назад.

– Обсудим это как-нибудь в другой раз, – пообещал Крейг. По правде говоря, после всех лет скитаний мысль об упорядоченной жизни с Энн вдруг показалась весьма привлекательной. Кроме того, выяснилось, что он все еще придерживается старых взглядов, недостойных и постыдно-несовременных, убежденности, что для женщин образование совсем не так уж и важно.

– И еще одно, – добавила Энн. – Тебе следует вернуться к работе. Просто смешно: такой человек, как ты, сидит сложа руки.

– Это не так легко, как кажется. Никто особенно не рвется дать мне работу.

– Тебе?! – недоверчиво вскричала она. – Это тебе? Не может быть!

– Еще как может. Кстати, здесь Мерфи. Поговори-ка с ним о нынешнем состоянии дел в кино.

– Но другие все же снимают картины.

– Другие. Но не твой отец.

– Невыносимо! Ты рассуждаешь как неудачник! Если бы ты только собрался с духом и сделал что-то, вместо того чтобы гордо взирать на все со стороны! Я недавно говорила с Маршей, и она согласна со мной: это пустая, бессмысленная, позорная трата сил и таланта!

Казалось, еще минута, и Энн забьется в истерике. Крейг поспешил ободряюще погладить ее по руке:

– Собственно говоря, я тоже так считаю. Последний год я трудился не покладая рук!

– Ага! – торжествующе воскликнула она. – Вот видишь! С кем?

– Ни с кем. Сам с собой. Писал сценарий. Только что закончил. Кое-кто читает его прямо сейчас.

– А что сказал мистер Мерфи?

– Сказал, что это дерьмо, и посоветовал выбросить.

– Глупый старик! Не стоит его слушать!

– Глупым его никак не назовешь.

– Но ты все-таки сделал по-своему, правда?

– Сценарий я пока не выбросил.

– Можно мне его прочесть?

– Если хочешь.

– Разумеется, хочу. Могу я потом честно сказать, что думаю?

– Естественно.

– Даже если мистер Мерфи прав, – заключила Энн, – и окажется, что сценарий недостаточно хороший, или не слишком кассовый, или что еще им там требуется, ты всегда можешь взяться за что-то другое. То есть на кино свет ведь клином не сошелся! Если хочешь знать, по-моему, ты был бы куда счастливее, если бы навсегда с ним распрощался. Подумай, с какими ужасными людьми тебе приходится общаться! Это такая жестокая, капризная штука: сегодня ты кто-то вроде национального героя, а завтра никто о тебе не вспомнит. А люди, перед которыми ты пресмыкаешься, эта Великая Американская Публика… Боже мой, папочка, да зайди ты в кинотеатр, в любой кинотеатр в субботу, и посмотри, над чем они смеются и плачут… Помню, как много ты работал, как изводил себя до полусмерти, к тому времени, когда фильм был наконец снят. И для кого? Для ста миллионов кретинов!

В негодующей тираде дочери он распознал отзвук собственных мыслей, но это отнюдь его не обрадовало. Особенно неприятно это слово – «пресмыкаться». Одно дело – слышать такое от человека его лет, трудившегося, не раз выигрывавшего и терпевшего поражения на арене беспощадных битв. Иногда, в минуты уныния, невольно усомнишься в плодотворности своих усилий. И совсем другое – выслушивать столь беспощадное суждение из уст неопытного, избалованного ребенка.

– Энн, – попросил он, – не будь так строга к своим соотечественникам-американцам.

– Пусть мои соотечественники-американцы идут… – пробормотала она.

Еще один пункт в повестке дня. Узнать, что случилось с дочерью на ее родине за последние полгода. При следующей встрече.

Крейг поспешил сменить тему.

– С каких это пор тебя волнует моя карьера? – спросил он с легкой иронией. – В таком случае, может, посоветуешь, что мне делать?

– Да что угодно! Преподавать, устроиться редактором в издательство. Разве не этим ты занимался почти всю жизнь? Редактировал чужие сценарии. Мог бы сам стать издателем. Переехать в уютный маленький город и открыть собственный театр. Писать мемуары, в конце концов!