Через два месяца в город стали прибывать первые туристы, и Крейг решил, что пора складывать вещи и отчаливать. Между ним и Парижем лежало немало миль, и по дороге, вспоминая, как он провел это время, Крейг отчетливо понял: хорошо, если он сумет закончить сценарий через год. Если вообще закончит.

Он оказался прав. Работа заняла ровно двенадцать месяцев. Он писал сценарий частями: в Париже, Нью-Йорке и на Лонг-Айленде. Каждый раз, доходя до определенной точки, из которой казалось совершенно невозможным двинуться дальше, он собирался и, подстегиваемый тоской и нетерпением, мчался куда глаза глядят. Но больше никогда не засыпал за рулем.

Готовый сценарий он никому не показал. Ему, столько лет судившему работы сотен людей, была невыносима сама мысль о том, что чужой человек прочтет его рукопись. Его детище. А чужаком он считал любого читателя. Отсылая сценарий машинистке, он не поставил на титульном листе имени автора, просто написал: «Все права принадлежат Джессу Крейгу».

Джессу Крейгу, когда-то бывшему чудо-мальчиком Бродвея и Голливуда, считавшемуся непогрешимым судьей как в мире театра, так и в кинематографе, Джессу Крейгу, не имевшему понятия, стоит ли его годичный труд хотя бы двухчасового чтения, смертельно боявшемуся услышать «да» или «нет».

Звонок. Крейг ошалело тряхнул головой, как внезапно разбуженный от крепкого сна человек, и в который раз напомнил себе, где он находится и где стоит телефон.

«Я в своем номере, в „Карлтоне“, а телефон – на столе, с той стороны кресла».

Снова звонок. Крейг взглянул на часы. Тридцать пять минут второго. Крейг поколебался, не в силах сообразить, стоит ли брать трубку. Не хватало второй раз слушать какие-то бессвязные звуки. Наконец он все же решил подойти.

– Крейг у телефона.

– Джесс, это я. Мерфи! Надеюсь, не разбудил?

– Нет.

– Только что прочел твой сценарий.

– И как?

– Этот малыш Харт умеет писать, ничего не скажешь, но насмотрелся старых французских фильмов. Кому, черт побери, интересен восьмидесятидвухлетний старикашка? Ничего это тебе не даст, Джесс. Забудь. Я на твоем месте это вообще никому не показывал бы. Поверь, добра от этого не будет. Откажись от опциона, позволь мне договориться насчет той греческой штуки, а потом подыщем что-нибудь подходящее.

– Спасибо, Мерф, за то, что не поленился прочитать. Завтра поговорим, – обещал Крейг и, повесив трубку, долго не сводил глаз с немого телефона. Потом медленно вернулся к письменному столу, взглянул на перечень вопросов, присланных Гейл Маккиннон, перечитал самый первый: «Зачем вы приехали в Канны?»

Сухо усмехнувшись, он подхватил листки, разорвал их на мелкие клочья и выкинул в корзину. Снял свитер, натянул пиджак и вышел. У самого отеля поймал такси и велел везти себя в казино, где всю ночь открыт бар. Купил несколько фишек, сел за столик, где играли в девятку, заказал двойное виски. Он пил и играл до шести утра. И выиграл тридцать тысяч франков, почти пять тысяч долларов, в основном у тех англичан, с которыми сидел в ресторане, когда пришел Пикассо. Не повезло Йану Уодли. Сегодня он не шатался по набережной, когда Крейг почти твердым шагом добирался до отеля в лучах наступающего рассвета. Попадись ему Уодли, наверняка бы получил свои пять тысяч на поездку в Мадрид.

Полицейские, вооруженные электрическими фонариками, показывали водителям, где можно поставить машину. Открытая площадка была уже наполовину забита автомобилями. Погода выдалась сырая и промозглая. Крейг выключил мотор и вышел. Туфли скользили по мокрой траве. Он направился по тропинке к большому, напоминавшему замок дому, откуда неслись звуки оркестра. Дом стоял на холме за Муженом и царствовал, словно небольшая крепость, над окружающим пейзажем.

Жаль, что Энн еще не приехала! С каким бы удовольствием она вошла в дом под руку с отцом под мелодию французской песни, в сопровождении полицейского, заботливо освещавшего гостям путь, вместо того чтобы кидать в демонстрантов перед зданием правительства бомбы со слезоточивым газом.

В кармане у него лежала телеграмма Энн. Как ни удивительно, сначала она собралась навестить мать в Женеве и только завтра приедет в Канны.

Сам хозяин, Уолтер Клейн, встречал гостей в вестибюле. Он снял этот дом на месяц, рассудив, что здание вполне подходит для приемов и вечеринок. Клейн был низеньким, коренастым моложавым человечком с обманчиво-добродушными манерами. В эти тяжелые, сумбурные времена, когда агентства в мгновение ока либо исчезали, либо сливались с другими агентствами, он ушел из такой дышавшей на ладан конторы, уведя с собой лучших клиентов – актеров и режиссеров; и в то время как другие агентства и кинокомпании разорялись, он сумел приспособиться к новым условиям рынка, да так ловко, что почти все фильмы, снимавшиеся в Америке или Англии, создавались при участии его клиентов. Во всех ключевых точках у него были свои люди либо должники, обязанные ему финансированием, а подчас и прокатом очередной картины. Пока другие впадали в панику, он лишь благодушно повторял: «Друзья, вы ошибаетесь. Дела идут как нельзя лучше».

В отличие от Мерфи, сколотившего состояние в более счастливые времена и с презрением относившегося к псевдосердечной атмосфере, царившей в Каннах эти две недели, Клейн мог часами беседовать по душам с продюсерами, прокатчиками, финансистами, актерами. Он интриговал, уговаривал, заключал сделки, что-то обещал, что-то подписывал. В помощники он набирал спокойных, надежных молодых людей, не знавших обильных, благодатных былых времен, зато, как и босс, честолюбивых и алчных, умевших, подобно ему, скрывать под внешним обаянием и дружелюбием повадки хищного зверя.

Встретив как-то Крейга в Нью-Йорке, Клейн с деланной небрежностью осведомился:

– Джесс, когда вы наконец отделаетесь от этого старого динозавра Мерфи и перейдете ко мне?

– Скорее всего никогда, – честно признался Крейг. – Мы с Мерфи скрепили наш договор кровью.

– Такая преданность делает вам честь, – засмеялся Клейн. – Но я тоскую по вашему имени на добром старом серебристом экране. Если когда-нибудь захотите вернуться в строй, дайте знать.

Теперь Клейн, одетый в черный бархатный пиджак и сорочку с жабо и ярко-красным галстуком-бабочкой, стоял в отделанном мрамором вестибюле, разговаривая с вновь прибывшими гостями. Рядом находилась чем-то взволнованная женщина, заведовавшая в его фирме отделом рекламы. Именно она рассылала приглашения от имени Клейна и едва заметно поморщилась при виде Крейга в слаксах и синем блейзере. Почти все гости были в вечерних костюмах, и, судя по выражению лица женщины, Крейг совершил непростительную ошибку, явившись сюда столь небрежно одетым.

Клейн тепло пожал ему руку и улыбнулся:

– А вот и наш гений! Я уже боялся, что вы не придете.

Он не объяснил причины своих опасений и вместо этого представил Крейга людям, с которыми беседовал:

– Вы, разумеется, знаете Тонио Корелли, Джесс.

– Только визуально.

Корелли и был тем красивым актером-итальянцем, которого Крейг видел у бассейна в «Отель дю Кап». Сейчас он выглядел совершенно неотразимым в черном смокинге от итальянского портного. Они обменялись рукопожатием.

– Познакомь нас с дамами, дорогой, – попросил Клейн, – Простите, милочки, я не запомнил ваших имен.

– Это Николь, – пояснил Корелли, – а это Ирен.

Николь и Ирен растянули губы в заученной улыбке. Такие же хорошенькие, загорелые и изящные, как и девушки, которые были с Корелли у бассейна. Очень похожи, но не те.

«Должно быть, Корелли никуда не ходит без такого сопровождения. Завел для каждой пары свое расписание», – с легкой завистью подумал Крейг. Да и кто не позавидовал бы?

– Солнышко, – обратился Клейн к заведующей отделом рекламы, – проводите их в бар и дайте выпить. Девушки, если хотите танцевать, постарайтесь не подхватить воспаление легких. Оркестр играет во дворе. Так и не смог договориться с небесами насчет погоды, и зима вновь вернулась. Ничего себе, веселый месяц май!