Доктор Гибсон был фанатичным трезвенником, и Крейгу показалось, что при этих словах в его голосе сталью прозвенело злорадное удовольствие.

– И забудьте о работе на шесть месяцев. У меня сложилось впечатление, что вы вели весьма непростую жизнь. Слишком сложную, если быть точным.

Впервые доктор Гибсон намекнул, что вывел кое-какие заключения из списка людей, посещавших его пациента.

– Если бы меня заставили установить точный диагноз вашего заболевания и причину приступа, я посмел бы предположить, что дело не в функциональном расстройстве, пороке развития или дурной наследственности. Вы, разумеется, понимаете, что я имею в виду, мистер Крейг.

– Понимаю.

– Живите проще, мистер Крейг. Проще, – посоветовал доктор Гибсон. – И ешьте дрожжи.

«Ешьте дрожжи, – подумал Крейг, глядя вслед удаляющемуся доктору Гибсону. – Это действительно проще всего».

В вестибюле больницы Крейг пожал мисс Белиссано руку и вышел на улицу. Он сказал мисс Белиссано, что пришлет кого-нибудь за вещами.

Он ступил в ослепительное солнечное сияние медленно, щурясь от яркого света. Одежда болталась на изможденном теле. День выдался ясным и теплым. Он не сообщил никому, даже Белинде, что выписывается сегодня. Боялся сглазить. Даже открывая дверь, он все боялся, что мисс Белиссано вдруг догонит его, скажет, что произошла ужасная ошибка и его следует немедленно уложить в постель и поставить капельницу.

Но никто не гнался за ним. Крейг бесцельно побрел по солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Стройные девушки шли, гордо подняв голову, слегка улыбаясь, словно вспоминая невинные, но бурные удовольствия прошлой ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые, шагали решительно, уверенно глядя встречным в глаза. Малыши, чистые и смеющиеся, в красивых костюмчиках, с неустанной энергией сновали взад-вперед. Старики, опрятные и подобранные, с явным фатализмом воспринимали будущий неминуемый конец, особенно в такой солнечный денек.

Он не заказал номера в отеле. Он один, живой, способен идти, и каждый шаг тверже предыдущего, один, без адреса и дома, бродит по улицам родного города, и ни одной живой душе в мире не известно, где он сейчас: ни другу, ни врагу, ни возлюбленной, ни дочери, ни деловому партнеру, ни адвокату, ни банкиру, ни налоговому инспектору. Никто не может предъявить ему претензий, добраться до него. Коснуться.

По крайней мере в этот момент, в эту минуту он освободил для себя жизненное пространство.

Проходя мимо магазина, торговавшего пишущими машинками, он остановился и стал изучать витрину. Машинки были чистенькими, новенькими, так и манили к себе. Он вошел в магазин. Услужливый продавец показал ему различные модели. Он вспомнил о своем приятеле матадоре, выбиравшем шпаги в мадридской лавке, и сказал продавцу, что вернется и сделает заказ.

Он вышел из магазина. В ушах звучало уютное стрекотание машинки, которую он непременно купит.

Крейг оказался на Третьей авеню, перед салуном, в котором когда-то считался завсегдатаем. Он взглянул на часы. Половина двенадцатого. Самое время выпить.

Он вошел. Салун оказался почти пуст. Двое беседуют у дальнего конца стойки. Мужские голоса.

Подошел бармен, здоровенный верзила в фартуке, розовый и жирный, с перебитой переносицей и бровями, испещренными шрамами. Бывший боксер. Бармен был прекрасен.

– Шотландское с содовой, – заказал Крейг и с огромным интересом стал наблюдать, как бармен наливает виски в мерный стаканчик, выплескивает его в стакан поверх кубиков льда и открывает бутылку содовой. Крейг сам налил содовую, осторожно, наслаждаясь холодком бутылочного стекла, леденившим руку, и долго задумчиво смотрел на выпивку. И наконец с наслаждением ленивого школьника, сбежавшего с занятий, сделал первый глоток.

С другого конца стойки донесся громкий голос:

– И тогда я сказал ей… Знаешь, что я сказал? «Вали отсюда в…» Так и сказал.

Крейг улыбнулся. Он все еще жив.

Все еще живой, он снова отпил из стакана. Ничего вкуснее он в жизни не пил.