– Крейг у телефона.

Послышалось отдаленное завывание проводов, невнятный гул американских голосов, слишком тихий, чтобы разобрать слова, прорезались ни с того ни с сего несколько фортепьянных нот, потом щелчок и тишина. Крейг нахмурился, положил трубку и посмотрел на часы. Начало первого ночи, то есть между тремя и шестью дня на американском континенте. Он подождал, но телефон продолжал молчать.

Крейг встал и налил себе виски. И вдруг ощутил влагу на щеках. Он подошел к зеркалу и, не веря собственным глазам, увидел, что плачет. Он грубо смахнул слезы тыльной стороной ладони, осушил стакан наполовину и разъяренно уставился на телефон. Кто пытался дотянуться до него через океан, чье послание сбилось с пути?

Возможно, именно этот, единственный голос мог бы все прояснить: сказать, что с ним делается, каковы его актив и пассив, велики ли долги и сколько должны ему. В какую графу невидимой банковской книги стоит внести его женитьбу, дочерей и карьеру. Раз и навсегда дать ему знать, моральный ли он банкрот или человек вполне состоятельный с точки зрения этики, объявить, растратил ли он впустую способность любить, ответить на вопрос, не было ли в эту эпоху войн и бесконечного ужаса его увлечение миром теней и грез жестоким нарушением принципов чести и благородства.

Но телефон молчал. Неведомый голос так и не долетел до него. Крейг допил свое виски.

Раньше стоило ему уехать, как Пенелопа принималась названивать почти каждую ночь, перед тем как лечь спать.

– Не могу спокойно уснуть, – объясняла она, – пока не услышу тебя и не уверюсь, что с тобой все в порядке.

Телефонные счета были чудовищными.

Порой ее звонки раздражали его, иногда же Крейга захлестывала неожиданная нежность при звуках знакомого низкого мелодичного голоса, доносившегося из далекого города, с другого континента. Ему становилось не по себе при мысли о том, что она шпионит за ним, проверяет, один ли он в номере, хотя после того, что случилось между ними, он не считал себя обязанным хранить ей верность, по крайней мере верность такого рода. Бывало, он ей изменял. И твердил себе, что делает это без малейших угрызений совести. И нельзя сказать, что, потакая своим прихотям, он не получал удовольствия. Но никогда не позволял себе длительных связей, считая, что это в какой-то степени защищает его брак. По той же причине он никогда не следил за женой и не старался подробнее узнать о ее отношениях с посторонними мужчинами. Она же втайне рылась в его бумагах, выискивала имена женщин, хотя он не вскрывал адресованных ей писем и не расспрашивал, с кем она видится и куда ходит. Не слишком вдаваясь в рассуждения о мотивах такого поведения, он чувствовал: это было бы унизительным для него и оскорбляло бы самолюбие. Он давно разгадал чисто женские уловки ночных звонков Пенелопы, но по большей части относился к ним терпимо, отчасти забавлялся, а иногда чувствовал себя польщенным. Теперь же понял, как ошибался. Они с самого начала были неискренни друг с другом, словно боялись хотя бы раз поговорить откровенно, и этим окончательно разрушили свой брак.

Прочитав утром ее письмо, он обозлился, немедленно выписал чек и долго сетовал на ее алчность и мелочность. Но сейчас, ночью, сидя в темной комнате, наедине с воспоминаниями, разбуженными видом дома на мысе Антиб, он ощущал прежнюю горечь, а неясные голоса в телефонной трубке, все еще отдающиеся в ушах, возвращали его к давним, более светлым временам.

Для Крейга лучшими часами супружеской жизни были те, когда он возвращался поздно вечером, проведя в театре бесконечно длинный день, заполненный утомительными, зачастую бестолковыми репетициями, яростными схватками характеров и темпераментов, которые ему, по долгу продюсера, приходилось улаживать. Возвращался и видел Пенелопу в красиво обставленной гостиной их уютного дома. Та неизменно ждала его, чтобы налить виски, выслушать рассказ о всех событиях очередного сумасшедшего дня с многочисленными его проблемами, маленькими трагедиями, нелепыми фарсами, о страхах за будущее, спорах, которые необходимо разрешить. Она неизменно оставалась участливой, хладнокровной, понимающей. На ее ум и интуицию можно было положиться. Она была полезным советчиком, верной помощницей, самым надежным из партнеров, всегда преданным его интересам. Воспоминаний о супружеской жизни, ее счастливых мгновениях: лето в Антибе, шумная возня с дочерьми, даже их полузабытые жаркие ласки – было немало. Но именно эти долгие, тихие полуночные беседы, когда они делились друг с другом всем лучшим, что в них было, составляли истинную основу их брака. Их-то и всего труднее забыть.

Что же, сегодня его так одолели проблемы, что не мешало бы выслушать мудрый совет. Несмотря ни на что, в душе Крейг сознавал: он истосковался по звукам ее голоса. Когда он написал ей, что решил развестись, она ответила длинным посланием, умоляя не делать этого, не разрушать их брак, страстно взывая к его разуму, приводя достаточно веские причины, чтобы оставить все как есть. Он даже не дочитал до конца, боясь, вероятно, как бы это письмо не поколебало его решимости, и ответил холодной запиской, в которой попросил найти себе адвоката.

И как неизбежное следствие, она стала игрушкой в руках этого самого адвоката и добивается денег, выгод, мести. Теперь он жалел, что не прочитал то письмо более внимательно.

Под влиянием непонятного порыва он снял трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. И только потом сообразил, что Пенелопа, если верить дочери, сейчас в Женеве.

«Глупая женщина, – подумал он, сняв заказ, – как раз сегодня ей стоило бы оказаться дома».

Он подлил себе виски и со стаканом в руке принялся мерить шагами комнату, злясь на себя за то, что растравил душу воспоминаниями о прошлом. Зачем бы он ни приехал в Канны, уж точно не для того, чтобы предаваться самобичеванию. Ах, эта Гейл Маккиннон! Все из-за нее! Что ж, если замахнулся – бей. Коли начал, нужно идти до конца. Вспомнить все ошибки, неверные шаги, измены и предательство. Если сегодня в повестке дня мазохизм, наслаждайся тем, что есть. Прислушайся к привидениям, припомни, какой была погода в прежние времена…

Он отхлебнул виски, скорчился у стола и вновь позволил прошлому завладеть им.

После трехмесячного путешествия в Европу он опять сидел у себя в офисе. Дела шли ни шатко ни валко. Поездка не принесла ничего нового. Ему отчего-то нравилось жить как бы вне времени, откладывая все решения на потом.

На письменном столе громоздилась груда сценариев. Он без особого интереса пролистал их. До разрыва, или, точнее, полуразрыва, с Пенелопой он большей частью привык читать в маленькой студии, устроенной им собственноручно под самой крышей. Телефона там не было, так что никто ему не мешал. Но после возвращения он снял номер в отеле, неподалеку от офиса, лишь изредка приходил домой и почти никогда не оставался там на ночь. Он не перевез в отель ни вещи, ни книги и жил в доме, только когда приезжали дочери, что случалось крайне редко. Крейг не знал, насколько они осведомлены о разрыве: девушки никак не давали понять, что заметили перемены. Слишком уж были заняты своими проблемами: школа, свидания, диеты. Крейгу казалось, что родители вообще для них не существуют, и если бы даже разыграли сцену убийства из «Макбета» прямо в гостиной, с обнаженным кинжалом и настоящей кровью, вряд ли они обратили бы внимание. Он считал, что чисто внешне они с Пенелопой ведут себя как обычно, разве что чуть более вежливо и холодно. Ни сцен, ни скандалов. Они не спрашивали друг у друга, кто куда идет. В этот период жизни он чувствовал странное умиротворение, как человек, крайне медленно поправляющийся после тяжелой болезни и понимающий, что никаких особенных усилий от него не требуется.

Иногда они даже выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия Пенелопа сделала ему подарок. Они отправились в Мэриленд – посмотреть школьный спектакль, в котором Марше досталась небольшая роль, а потом ночевали в одном номере.