Люди, разумеется, все подмечали и злорадствовали. Впечатляющее зрелище: восьмидесятидвухлетний человек тает от любви к девятнадцатилетней девушке, словно она его первая любовь и он приглашает ее на первый бал… Но я своими глазами видела все это и была тронута. Время для него словно повернуло вспять. Он снова вернулся в свою молодость. Разумеется, двадцати– или тридцатилетним назвать его было нельзя, но пятьдесят пять – шестьдесят вполне можно было дать.

– Но ты сказала, что он умер, – напомнил Крейг.

– Да. Она встретила того молодого человека, с которым ты ее видел, и забыла о Джарвисе. Даже не сообщила о своем замужестве. Он узнал обо всем из светской хроники. Уронил газету на пол, лег на постель, повернулся лицом к стене, и через три дня его не стало.

– А по-моему, чудесная, трогательная история, – объявил Крейг.

– Верно. На похоронах один из его приятелей сказал: «Ну разве не прекрасно? В наше время умереть от любви в восемьдесят два года!»

– В наше время.

– Мог ли этот старик желать лучшего? – задумчиво вздохнула Констанс. – Он пережил напоследок восхитительные, легкомысленные, веселые восемь месяцев или около того и так благородно, так возвышенно ушел. Ни кислородной подушки, ни докторов, топтавшихся у больничной койки, ни трубок, ни аппарата искусственной почки, ни переливаний крови – только безграничная любовь. Естественно, девушку никто ни в чем не винил. Только завидовали ее мужу. И старику. Обоим. У тебя глаза как-то странно блестят.

– Я думаю.

– О чем?

– Если бы кто-то пришел ко мне с пьесой или сценарием, основанными на истории этого старика, – признался Крейг, – наверное, я поддался бы искушению поставить его. Только никто ничего не принесет.

Констанс допила шампанское.

– Почему бы тебе самому не попробовать написать? – неожиданно спросила она.

Впервые за все время их знакомства она пыталась подтолкнуть его к какому-то решению, а Крейг впервые осознал: она знает, что так жить, как живет он, больше невозможно.

– Над этим нужно поразмыслить, – пробормотал он и заказал выпивку.

Утром он прогулялся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь прекратился. Но ветер дул штормовой, в воздухе пахло морем; большая скала, возносившаяся в заливе, походила на осажденную крепость, о которую разбивались волны-захватчики. Когда он пересек мост, у берега реки пенился свирепый прилив, словно здесь кипела схватка между океаном и сушей у самых врат суши.

Припоминая по предыдущим поездкам, куда нужно свернуть, он зашагал в направлении большой арены для боя быков. Сезон уже кончился, и арена, огромная, пустая, выглядела заброшенным храмом давно забытого кровавого божества. Ворота были открыты. Слышался стук молотков – звук эхом отдавался в темных пустотах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на barrera[26]. Посыпанный песком круг казался не золотистым, как на других аренах, а пепельно-серым. Цвет смерти. Он вспомнил слова матадора: «Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя игровая площадка».

Слишком старый для жестокой корриды, его друг, со шпагой в руках и в окровавленном костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом, изборожденном шрамами старом и одновременно молодом лице, сегодня, в сотнях миль к югу отсюда предстанет разъяренным быком с острыми рогами. Нужно послать ему телеграмму:

«Желаю много ушей. Abrazo[27]».

Телеграммы – поздравления с премьерами. Разные клише для разных культур.

Следовало бы отправить телеграмму Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от язвы, Эдварду Бреннеру, обнимающему жену на темной сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему цветы девятнадцатилетней девушке, всем сражающимся на своих аренах, выступающим против своих быков, на своих единственных игровых площадках.

На противоположной стороне арены появился сторож, одетый в какое-то подобие униформы, и принялся угрожающе размахивать руками, показывая свою не слишком великую власть, словно подозревал Крейга в намерении перепрыгнуть через барьер и учинить беспорядки. Как бы этот сумасшедший пожилой spontaneo[28] не нарушил призрачного спокойствия арены, не вызвал быка, который не должен появляться здесь по крайней мере еще два месяца.

Крейг отвесил легкий поклон в его сторону, давая понять, что он любитель fiesta brava[29], соблюдающий правила игры и совершающий паломничество ко святым местам, затем повернулся и вышел из-под трибун на беспощадное солнце.

К тому времени как он вернулся в гостиницу, все было решено.

Назад, во Францию, он ехал медленно, осторожно, не остановившись на том месте, где едва не погиб накануне. Добравшись до Сен-Жан-де-Люз, тихого, особенно в межсезонье, городка, он остановился в маленьком отеле, вышел и купил пачку бумаги.

«Теперь я вооружен, – думал он, относя бумагу в отель. – И снова возвращаюсь на свою площадку. Только через другие ворота».

Он прожил в Сен-Жан-де-Люз два месяц и все это время работал медленно и мучительно, пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, умершего в возрасте восьмидесяти двух лет, через три дня после того, как он прочел в газетах, что его возлюбленная, девятнадцатилетняя девушка, вышла замуж за другого. Крейг начал было писать пьесу, но постепенно история сама собой обрела другую форму, и он вернулся к самому началу и стал писать сценарий. С первых дней работы в театре он сотрудничал с драматургами, предлагая изменения, добавлял темы и сюжеты целых сцен, но одно дело развивать идеи других людей, и совсем другое – положить перед собой чистую страницу, в которую только ты способен вдохнуть жизнь.

Констанс дважды приезжала к нему на уик-энды, но все остальное время он держался подальше от людей, часами просиживая за письменным столом, в одиночестве гуляя по берегу у гавани, и даже обеды просил приносить в номер.

Только Констанс он рассказал о том, чем занимается. Она никак не выразила своего отношения к его работе, а он не показал ей уже написанное. Даже через два месяца показывать было, в сущности, почти нечего: так, несвязные отрывки, разрозненные сцены, нераскрытые идеи, наброски дальнейшего развития сюжета и характеров персонажей.

К концу второго месяца он сообразил, что недостаточно просто рассказать историю старика и молоденькой девушки. Недостаточно, потому что в ней не оставалось места для него, Джесса Крейга. Не настоящего Крейга, разумеется, не повести о человеке, сидевшем день за днем в тихом гостиничном номере. Не было места для его убеждений, темперамента, надежд, суждений о времени, в котором он жил. Он понял, что без этого его сценарий не будет цельным, останется фрагментарным, бесплодным, отрывочным.

Поэтому он ввел в сценарий еще несколько персонажей – влюбленных пар, – чтобы оживить и населить воображаемый большой дом на северном побережье Лонг-Айленда, где и будут происходить главные события фильма, уложившиеся в одно лето. Он перенес место действия из Нормандии в Америку просто потому, что не настолько хорошо знал этот уголок Франции, чтобы писать о нем. Зато Лонг-Айленд он объехал вдоль и поперек. Кроме старика, в доме жил еще и восемнадцатилетний внук, сраженный первой любовью к расчетливой, не слишком разборчивой девице, к тому же на три-четыре года его старше. Кроме того, основываясь на собственном опыте, чтобы не терять связи с современностью, он включил в число персонажей еще и супружескую пару, не считавшую адюльтер грехом: сорокалетние муж и жена жили каждый своей жизнью и были вполне довольны таким положением дел.

Используя все, чему научился, свои собственные наблюдения за друзьями, врагами и просто знакомыми, переворошив гору книг, работая над чужими пьесами и сценариями, Крейг попытался как можно естественнее переплести судьбы своих героев, попавших в драматические обстоятельства, с тем чтобы к концу фильма они без прямого участия автора, лишь своими словами и поступками доносили до зрителя его, Джесса Крейга, суждения о том, что значит любовь для американцев, живущих во второй половине двадцатого века: молодой женщины или мужчины, пожилой женщины или умирающего старика. Любовь со всеми ее поворотами, интригами, компромиссами, болью и душевными ранами. Любовь, зачастую так жестоко зависящая от денег, моральных принципов, власти, положения, принадлежности к тому или иному классу, красоты или отсутствия таковой, чести и отсутствия таковой, иллюзий или отсутствия таковых.