– Не накручивай себя, Констанс, – посоветовал Крейг, – не доводи до истерики. Ты еще даже не знаешь точно, окажешься ли в Марселе, и все же…

– Я хочу, чтобы ты дрожал от нетерпения, – перебила она. – Мы целую неделю не виделись. Самое меньшее, что ты можешь сделать, – сгорать от желания.

– Я и сгораю, – заверил он.

– Докажи.

– Я примчусь к тебе, куда и когда пожелаешь, – громко пообещал он.

– Вот это пойдет, парень, – объявила она со смешком. – Господи, говорить с тобой – все равно что зубы рвать. Ты пьян?

– С похмелья.

– Дебоширил?

– Можно сказать и так.

Хотя бы один камень в фундамент истины.

– Никогда не любила трезвенников. Ладно, телеграфирую, как только что-то прояснится. Сколько твоей дочери лет?

– Двадцать.

– Думаю, у двадцатилетней девушки найдется более интересное занятие, чем целыми днями не отходить от папаши.

– Мы любящие родственники.

– Я это заметила. Веселись, дорогой. Мне тебя не хватает. И все-таки, львенок – прекрасная идея.

Она повесила трубку.

«Постыдная, глупая комедия», – неприязненно подумал он, вскакивая с постели и принимаясь поспешно одеваться. Он уже успел натянуть рубашку и брюки, к тому времени как вернулась Гейл, все еще голая. Она была стройная, совершенная; на смуглой коже переливались последние капельки воды, которые она не позаботилась вытереть.

Гейл стояла, чуть расставив ноги, уперев руки в бедра, пародируя позу модели, и широко улыбалась.

– Господи, ну и дел у нашего малыша, верно?

Подойдя к нему, она притянула его голову к своей и поцеловала в лоб. Но едва он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, как она резко отстранилась и объявила:

– Умираю с голоду! Как тут вызвать официанта?

В аэропорт Ниццы он прибыл слишком рано. Самолет из Женевы должен был совершить посадку только через полчаса. За годы своей супружеской жизни он привык повсюду появляться загодя. Его жена никогда и никуда не успевала вовремя, и их совместное существование осталось в памяти как ряд неприятных сцен: он орет на нее, требуя поторопиться, она в слезах, с силой хлопает дверями, в отместку за упреки, а потом не раз пережитые унизительные объяснения с друзьями которых заставили ждать, опоздав на ужин, самолет, поезд, в театр, на свадьбу, или похороны, или футбол. Поэтому теперь, избавившись от жены, он мог позволить себе роскошь повсюду приезжать заблаговременно, спокойно и не тратя нервы.

– Развод с твоей матерью, – сказал он как-то Энн, которая, насмотревшись на Пенни, выработала в себе чудовищную пунктуальность, – прибавил мне десяток лет жизни.

Поднявшись наверх, он устроился на балконе, откуда были видны взлетные полосы и море, и заказал виски с содовой. Хотя солнце еще не село, в воздухе повеяло прохладой, а ветер взбивал на верхушках волн белые барашки.

С чувством раскаяния потягивая виски, он попытался собраться перед встречей с дочерью. Но рука, державшая стакан, едва заметно дрожала. Он никак не мог расслабиться и чувствовал свинцовую усталость. И хотя попытался сосредоточиться на снижавшемся самолете, который был еще примерно в миле от конца взлетной полосы, глаза его за солнечными очками неожиданно заслезились. Он почти не спал ночью. Причем по совершенно дурацкой причине. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер, легла рядом, но не позволила заняться с ней любовью. Причем без всяких объяснений. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях, невозмутимая, душистая извращенка с шелковистой кожей, уверенная в себе, неотразимая, манящая юностью и красотой.

И теперь, дожидаясь, пока его дитя спустится с ясного неба, Крейг сгорал от стыда при мысли о безумии этой ночи. Мужчина его лет позволил впутать себя в глупую детскую игру! И кому! Девушке настолько юной, что годилась ему в дочери! Ему следовало включить свет, выгнать ее из номера, принять снотворное и лечь спать. Или по крайней мере натянуть пижаму, устроиться в соседней кровати, а утром объяснить девчонке, что больше не желает ее видеть. Вместо этого он прижимал ее к себе, утопая в меланхоличной нежности, раздираемый желанием, бессонницей, лаская ее шею и затылок, втягивая носом аромат ее волос, прислушиваясь к ее ровному, спокойному дыханию, до тех пор пока серое предрассветное утро не проникло в щели между жалюзи.

А за завтраком, раздраженный реальными или воображаемыми похотливыми взглядами официанта, он пообещал ей встретиться днем в баре. Подумать только, из-за нее он оскорбил Констанс, лгал или почти лгал по телефону, рисковал тем, что до вчерашнего вечера считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играла с ним в недостойные игры, а, напротив, принесла ему счастье, любовью к прекрасной, умной, самостоятельной женщине, державшейся с ним на равных, чья привязанность… почему бы не назвать это чувство настоящим именем… чья страсть помогла ему пройти через самые черные полосы в его жизни. Он всегда гордился тем, что и в хорошие, и в дурные времена сохраняет умение контролировать себя и свои действия. И вдруг, всего за несколько часов пьяного дурмана, он показал, что способен на такие же бессмысленные шаги и опрометчивые поступки, как любой безмозглый, романтически настроенный болван.

Пьяный дурман. Он лжет самому себе. Да, он пил, но не так уж много. И знал, что, если бы не выпил и капли, все равно вел бы себя так же.

Во всем виноваты Канны, оправдывался он перед собой. Город, созданный, чтобы потакать всем ощущениям: свобода, яркое солнце, пиршество плоти. И в темных зрительных залах по всему городу на людей влияет будоражащая терпкая сексуальность фильмов, полных восхитительных слияний, многоцветья порока, молодого разврата, – слишком пьянящая атмосфера для одинокого стареющего человека без серьезных привязанностей, скитающегося без компаса по этому невеселому году.

И в довершение всех бед – приезд дочери. Кой черт дернул его послать эту телеграмму?

Крейг громко застонал, но тут же огляделся, не услышал ли кто, и поднес ко рту платок, притворяясь, что закашлялся. Потом выпрямился и заказал еще виски.

Он приехал в Канны в поисках ответов. А получилось так, что за эти несколько дней умножил и без того бесчисленные вопросы. И все усложнил. Может, лучшим выходом было бы немедленно отправиться в кассу и взять билет до Парижа, Нью-Йорка, Лондона или Вены? Он, как северянин, чувствует себя комфортно только в более суровом климате, белые, исполненные языческого духа южные города не для него. Будь он мудрее, навсегда покинул бы пагубные затягивающие соблазны Средиземноморья. Разумная идея.

Но Крейг не двинулся с места. Никаких билетов он не купит. Пока.

Помощник Клейна Бойд позвонил из вестибюля во время завтрака, и Крейг отослал рукопись «Трех горизонтов» с посыльным. Если сценарий Клейну не понравится, значит, пора уезжать из Канн. Это решение успокоило его. Дало что-то вроде цели, на которую следует ориентироваться. Теперь выбор зависит уже не от него. От судьбы.

Ему сразу стало легче. Поднимая стакан с виски, он заметил, что пальцы больше не дрожат.

Колеса самолета замерли на бетонном покрытии. Из открытого зева посыпались легко одетые пассажиры; подолы шелковых платьев парусили на ветру. Крейг различил в толпе Энн. Длинные белокурые волосы хлестали ее по лицу. Девушка энергичным шагом направилась к балкону, выискивая глазами отца. Крейг помахал рукой. Она махнула в ответ и почти побежала. В руках ее болтался туго набитый брезентовый мешок цвета хаки, похожий на те, которые продаются в армейских магазинах. Он отметил, что походка у нее по-прежнему неуклюжая, немного расхлябанная, словно девушка не стремится претендовать на женственную грацию. Может, предложить ей брать уроки художественной гимнастики?

На Энн были помятый голубой плащ и темно-коричневые слаксы. Ни одного яркого пятна, если не считать волос. Среди ярких летних платьев, цветастых сорочек и полосатых пиджаков остальных пассажиров она казалась настоящей Золушкой. Интересно, кому она подражает сейчас?