— Нет, — говорит она, запыхавшись, — нет, я не хотела опаздывать.
В глазах у нее признательность и почти веселый блеск.
— Ну полно, — нетерпеливо отмахивается он и с тоскою смотрит на тяжело ползущие к остановке трамваи, на подножках которых гроздьями висят люди. — Ну полно, только-то и всего? Ведь мы с тобой раз и навсегда уговаривались: ты там занимаешься своими делами и, если можешь, спускаешься, а нет — так нет… Я и час подожду… — И вдруг говорит: — Вот, не удается найти блат в милиции.
Фраза будто вырывается сама собой, он столько времени ждал подходящего момента, но момент так и не подвернулся, вот он и брякнул.
— Когда ты сдаешь экзамен? — спрашивает она и в своем озабоченном голосе слышит фальшивую ноту.
— В субботу. Так что завтра и послезавтра я не смогу прийти, — торопливо добавляет он. — Буду упражняться в движении с места на склоне.
Его вдруг охватывает нетерпение, и он поспешно смотрит на часы.
— Ну, кажется, пора. — И он тихонько подталкивает ее плечом.
О нет, только не туда, ну хоть еще немного, совсем немного, чуть не взмолилась она; а сама идет впереди него, спотыкаясь на всех неровностях асфальта.
Из открытой двери дома обдает знакомым запахом жареного лука и сырости.
— Здесь на четвертом этаже живет Опришан…
Память у нее хорошая, да и каждое его слово она впитывает, поэтому ей известно, кто такой Опришан, с которым он годами поддерживает знакомство, — влиятельный сановник, ему долго не везло с женитьбой — все попадались девушки с плохими анкетами. Но вот наконец-то подвернулась подходящая, и он женился и живет в трехкомнатной квартире как раз в этом доме, мимо которого они идут, огибая переполненные помойные баки.
— Значит, он порядочный человек, если не отхватил себе квартиру ближе к центру, — говорит Романица с наигранным воодушевлением.
Но она не хочет слушать свой голос, не хочет обо всем этом думать. Она давным-давно совершенно автоматически отвечает ему именно то, чего он ждет. Но по своей неловкости и лени делает это неумело: голос звучит фальшиво.
И вдруг она останавливается и протягивает руку — будто собирается до него дотронуться.
— Понимаешь, понимаешь… Мне так страшно возвращаться, — говорит она жалобно. — Я боюсь, не случилось ли чего в мое отсутствие.
— Бедняжка, — произносит он рассеянно и сочувственно. — Что же может измениться за час? — Потом испуганно оглядывается и торопливо гладит ее по голове. — Бедняжка… надо же — такие несчастья… А у меня как назло экзамен на права, — говорит он, и голос у него немного виноватый.
Он снова испуганно оглядывается, привлекает ее к себе и поспешно целует, целует, укусив ей губы и прижав ее к стенке; непонятно, зачем ему это на ослепительно ярком свете — взывает он к ее чувственности или просто решил закончить свидание по всем правилам.
— Ты узнаёшь это место? — спрашивает она.
Спрашивает мечтательно и заговорщически. Никогда бы она не стала его спрашивать, если б не пришла в такое отчаянье при мысли, что надо снова туда возвращаться. Поговорим еще хоть пять минут, слышится в ее голосе, поговорим о том, как мы, бывало, встречались здесь, хоть немного еще поговорим — все равно о чем, поговорим еще немножко — хоть минут пять, хоть четыре минуты или даже хотя бы три… Но он замолчал, она чинно идет рядом, провожает его до трамвайной остановки.
— Ну конечно, — торопливо произносит он, — как не помнить.
Как не помнить! Это же одно из самых старых их воспоминаний, она столько раз повторяла его, что он автоматически отвечает ее словами:
— Да, — декламирует он, — оттуда было видно ярко-желтое поле сурепки и озеро, и на озере лодки и рыбаки…
Он внезапно замолкает и бежит к трамваю.
— Так до субботы… В то же время, — кричит он уже с подножки.
* * *
Теперь надо вернуться туда, и вот она в нетерпении ждет у перехода, сжав кулаки в карманах халата и переминаясь с ноги на ногу. Пыльный воздух опален светом, полон скрежета тормозов и звона трамваев. Она бежит сквозь этот шум, с трудом отрывая босоножки, увязающие в мягком, как пластилин, асфальте. Оглядывается по сторонам, хмурится — с ними со всеми ничего, ничего не случается, они стоят в очередях, возвращаются с работы, везут в колясках младенцев, тащат детей за руку… С ними не случается ничего неожиданного и страшного, на них покоится равновесие мира. Ни с кем ничего не случается, так почему же с ней, почему со мною?.. Почему именно с ее матерью — ведь ей в день операции исполнилось шестьдесят лет, и за всю жизнь она болела всего два раза — гриппом? Романица бежит, лавируя среди машин, сердито оглядываясь по сторонам. Почему именно с ее матерью? У мамы всего лишь одно нарядное платье — деньги для него она взяла в кассе взаимопомощи перед женитьбой Андрея, и синий костюм — его она оставила в гардеробе больницы. Выйду ли я отсюда? — она словно размышляла вслух, а не спрашивала, шепотом, чтобы не услышали дети, ожидавшие ее в конце коридора. А потом поднялась по лестнице решительным шагом — в мужестве ей не откажешь. Лицо у нее было строгое, суровое…
Романица пересекает улицу и идет к воротам больницы, минует проходную. Вахтер — коричневая суконная фуражка на вспотевшем лбу съехала набок — поглощает разложенные на мокрой газете большие куски помидора и огурца, заедая их ливерной колбасой. Тут же вечно голодная бездомная собака — ребра торчат, язык от жары высунут, — по ночам она бродит у морга. Ох нет, ох нет, лучше не думать об этом. Но о чем же, о чем ей подумать?
— Хочешь посмотреть, как выглядит сверху наше поле сурепки и озеро с рыбаками и лодками?
Он волновался и говорил поспешно, глотая слова. Накинул ей на плечи полотенце и подвел к окошку: да, внизу и впрямь видно озеро, вот и рыбаки застыли с удочками, и ослепительно желтое поле сурепки. А здесь, на последнем этаже, никому их не видно; можно стоять вот так, не одеваясь, и любоваться озером…
И снова прохладный молчаливый коридор с удаляющейся фигурой в белом халате. И назойливый запах реанимации. Нет, еще не сейчас, я не буду думать об этом. Но о чем же, о чем мне сейчас подумать?
…Он, как всегда, отправил ее вперед, и она шла одна в слепяще-белом свете дня. И озеро вблизи оказалось гигантской ямой с мутной застоявшейся водой, края ямы, испакощенные, замусоренные, пересеченные в разных направлениях дорожками, заросли белладонной. А сурепка пропитана пылью от бетономешалки. Кучи мусора, бездомные собаки — из снесенных старых домов, огромное, раскаленное добела небо… и на нем когти экскаватора. Новые дома возникали с такой быстротой, что она всякий раз, приходя туда, плутала по полчаса — из тех драгоценных трех, что они могли провести вместе. Вот и теперь — сколько ни глядела она из окна реанимации, а никак не могла узнать дом, где они встречались тогда и откуда было видно поле сурепки на берегу озера и неподвижно сидящих рыбаков. Зато как хорошо знакомы ей дверь реанимации, прохладные коридоры, запах спирта, хлороформа, кровати, разделенные клеенчатыми занавесками…
— Что вам здесь надо? Кого вы ищете?
Тетя Вика! На табурете у кровати. В своем парадном платье, сшитом еще до войны: темно-синего натурального шелка в белый горошек. Под мышками оно, правда, малость посеклось, но это не видно.
— Зачем ты пришла? Ведь я сказала тебе: сиди дома.
— Ну-ну, дорогая Романица!
У окна на табуретках — мадам Стэнеску и господин Попеску. Соседи тети Вики.
— Ну-ну, дорогая, как же ей не повидаться с сестрой? Она имеет право.
Мадам Стэнеску высокая, худая, с длинным угреватым носом. Мадам Стэнеску растит внука. По утрам сын мадам Стэнеску привозит его на машине, а вечером забирает. Внук боится мадам Стэнеску. И с невесткой она не ладит.
— Когда мы пьем у меня кофе, только и разговору — мол, опять звонила детям и опять не дозвонилась. Убивается она, говорит, ничего не знаю о сестре… Мы и апельсины принесли.
— Я господину Попеску десять леев дала, — вставляет тетя Вика.
