Но щелкнул выключатель, в окутавшей ее тьме дернулась нога и все тело отозвалось страхом. Точно страх существовал всегда — неведомо для нее, и лишь усталость, сковавшая тело, поборола его. Надо повернуться на бок, думала она, надо повернуться, иначе так и засну; но мысль растягивала мгновение, а тело не двигалось. Она все повторяла и повторяла эту мысль-приказ, но неподвижное тело, подавленное сном, не подчинялось. И тут страх снова пронзил ее. В минуты испуга, зовя его назад, к пробуждению, она пробиралась ощупью сквозь плотную тьму, не надеясь, что крик ее будет услышан. А теперь будто гигантской болью, взорвалось беспредельное время, ее пробудившееся тело провалилось в скрип пружин, и она, с благодарностью обвив его руками, забыла о страхе и погрузилась в сон.
Девочка давно уже рыдала, когда она смутно услышала ее плач, хотя сквозь прозрачную толщу сна давно его ощущала. Замолчи немедленно, перестань, сердито кричала Марта туда, откуда несся пронзительный плач, покорно направляясь к детской кроватке. Шла, натыкаясь на предметы и стены, нетерпеливо отыскивая выключатель.
— Ну замолчи, что с тобой, ну замолчи, я здесь, — шептала она, прижимаясь к мокрым от слез щекам.
Наверное, я совсем недавно уснула, подумала она, снова ложась в остывшую постель, — слишком уж трудно было проснуться. Чуть белели окна, раскалывая окружающую тьму, дернулась дверь на замке — это припозднившийся сосед захлопнул дверь своей квартиры. Тишина струилась теплом, только временами булькала вода в батарее. И вдруг она вспомнила и, задыхаясь, стала ощупывать распухшее плечо, о господи, этого не может быть, о, только не это! От испуга тело покрылось испариной, путаясь в простынях, она вертелась в кровати, подавляя готовый вырваться крик, но Дину спал так близко… И она застыла, она лежала неподвижно, пытаясь глядеть в глаза страху. О, не так скоро, не так скоро, нет, сделай, чтобы этого не было; мир будто только вчера открылся ей во всей своей беспредельности, и так вот сразу, думала она, нет, не может быть, чтобы это случилось со мной… И тогда в предчувствии неподвижности, которая ее, быть может, ожидает, она, вцепившись руками в край подушки, задышала быстро и глубоко, радуясь уже тому, что дышит. А потом все будет как прежде, думала она, и незнакомое утро, когда ее, возможно, уже не станет, теплом вспыхнуло под закрытыми веками: сверкающие деревья, позолоченные осенним солнцем, дети возвращаются из школы домой, и за витриной закрытого овощного магазина двигается у прилавка с запылившимся сладким перцем и лимонами продавец. Ива полощет в воде пожелтевшие ветви, болтают мамаши, качая коляски. И будет все как прежде, как прежде, но дочка… Девочка поднималась по ступеням дней, далеких и неразличимых, и беззащитный образ матери, неподвластный времени… Она забудет мать, так и не узнав ее.
Нет, я сошла с ума, подумала Марта, будто я не знаю, что никогда не бывает так, как рисует воображение. И мысль тут же ее убедила, на удивление быстро, или, может, страх, измотавший ее вконец, теперь ушел, растворился в тишине безразличия. Посмотрю, что будет дальше, решила она, с благодарностью прислушиваясь к их тихому дыханию. Как хорошо, что я не одна и что я здесь, подумала она, робко вглядываясь в темноту комнаты, расколотую квадратом окна. Если еще вспомню об этом, снова испугаюсь; на мгновение страх опять задел ее и вдруг прорвался терпким смехом. Надо взглянуть, не раскрылась ли девочка, решила она и, умиротворенная, медленно двинулась к кроватке. Забывчивые пальцы ласкали спинки стульев, створки шкафа и холодные ручки дверей.
ТЕТЯ ВИКА[1]
Весна выдалась холодная, уныло-серая; до конца мая ходили в пальто. Как-то незаметно отцвели во дворах абрикосы, а безлистные ветки долго еще гляделись сухими закоченевшими прутьями. Под дождями, под тяжелым гнетущим небом хилая зелень пробивалась с трудом.
Примерно в эту пору стала Вика Делькэ чаще звонить племянникам.
— Романица, — басит в трубку тетя Вика, — Романица, как твоя мама?
На площади грохот, да еще этот чертов автомат… Но тетя Вика последние тридцать, если не сорок, лет звонит только отсюда, коли соседки, мадам Стэнеску, нет дома.
— Романица, — кричит тетя Вика, — как себя чувствует твоя мама? Еще не выписалась из больницы? Что говорят доктора?
— Не беспокойся, тетя, все в порядке, — отвечает Романица. — Мама еще в больнице, и это к лучшему… Ведь дома ее от работы не удержать… А там лежит себе — отдыхает…
— А как сынишка, Романица? Как Матей? — кричит тетя Вика.
— Ходит в школу, тетя, ходит в школу, — отвечает Романица, а сама от нетерпения так и пляшет у телефона.
Уж очень неудобно стоит телефон — между ее комнатой и комнатой бывшего мужа. Хоть развод уже состоялся и бояться ей нечего, а не хочется доставлять ему удовольствие — ведь жизнь у нее не клеится: и мама в больнице, и дел по горло…
— А ко мне когда соберетесь, Романица? — в тревоге кричит тетя Вика. Может, из-за того-то и позвонила, но она хитрит и спрашивает не сразу.
— Да-да, — торопливо вздыхает Романица. — Придем, непременно придем, ты ведь знаешь, я всегда… только не на этой неделе. В ближайшие дни не смогу… Еще не смогу… в четверг — не смогу… дней через десять… нет, раньше никак… И хотела бы, да не смогу, понимаешь? Не смогу. Дел по горло.
Она и всегда-то была нескладехой, всегда витала в облаках, а тут еще оставила в троллейбусе сумку с покупками и кофту, в гастрономе позабыла взять сдачу. Правда, если бы ей несколько лет назад сказали, что она будет так вот бегать с работы в больницу, с рынка в суд, а оттуда в собес и почти ничего не перепутает, почти со всем справится, она бы несказанно удивилась. Удивилась бы, может, пришла в отчаяние, а может, и возгордилась бы.
— Так я жду тебя, детка, — хрипит тетя Вика.
И то сказать, ради кого всю жизнь билась? Разве не ради сестры и братьев? Не ради племянников? Да если б муж посмел молвить о них дурное слово, она б ему глаза выцарапала!.. Пока была у нее лавка, разве не им давала она щедрой рукой — берите деньги, берите все, чем богата: бочонки брынзы, колбасы, самые дорогие вина из Дялу-Зорилор, разные деликатесы… Никто из родных не уходил от нее с пустыми руками. Разве не тетя Вика с мужем дали денег на свадьбу сестре, матери Романицы? Мебель для спальни ей купили, хорошую мебель, флорентийского стиля… И братья строились на ее деньги. А чего стоило дать сестре образование… Как горевала она о брате Никулае, когда тот попал на войну. И пока сидел, сколько передач ему носила, сколько горьких слез пролила… А теперь его к себе не дождешься. Если и заглянешь к нему, у него один разговор:
— Ну, как дела, Вика, еще жива, а? Еще скрипишь? На, возьми сто леев, небось пригодятся…
А сама к нему не наведаешься — годами его не увидишь… И ведь сколько денег она ни давала, все промотала сука эта, его жена, уши бы мои не слышали ее фальшивого голоса: «Бо-онжу-ур, Вика, — ишь как, на французский манер здоровается. — Бон-жуур, Никулае нет до-о-ма-а-а».
«Бонжур», так тебя растак, ворчит про себя Вика, когда слышит ее фальшивый голос. И тут же вешает трубку. Эх-хе-хе, даешь — хорош, а нет — привет! Так-то оно на белом свете.
Тащится Вика Делькэ к себе домой, что-то бормочет под нос. Смолоду была она рослая, грудастая, после тридцати еще раздалась, так, бывало, идет — полы под ней гудят; а теперь здорово растолстела, да к тому же согнулась в три погибели. Вот свернула тетя Вика за угол на улицу Кориолана и еще оттуда завидела ржавую, запыленную ставню их бывшей лавки. Их бывшая лавка — та комната, что смотрит на улицу, — превратилась теперь в склад и летнюю кухню: у одной стены штабелем дрова, у другой — уголь, у третьей — буфет, дверцы сорваны с петель, горы лука, картошка. Помойное ведро, чтобы не ходить под дождем да по холоду — отхожее место в дальнем углу двора. Сгорбилась тетя Вика под тяжестью линялого пальто, холодно, хоть и весна; отправляясь звонить, она повязалась двумя платками и вставила зубы. Беда с ними — так жмут, рот от них сплошная рана. А и не вставлять нельзя — без них Вика шепелявит, не разберешь ни слова. Вот приходится каждый раз вставлять зубы.
