— Погоди, вот сейчас я тебе что-то дам, и твои огорчения как рукой снимет.

Дину торопливо вынул из портфеля пачку сигарет.

— «Данхилл», — торжественно объявил он, надеясь произвести впечатление. И так как она не протянула руку, сам вытащил из пачки сигарету и зажег. — Ты в этих делах не разбираешься, а ведь это самые лучшие в мире сигареты… В них даже опиум есть…

— Ты же знаешь, я не курю, — сухо сказала она.

— В былые времена покуривала, — рассеянно ответил он.

И подумалось: никогда она не умела принимать знаки внимания; поделом мне, пора научиться уму-разуму… Ходит всегда с надутой физиономией, очевидно, полагает, что такой и должна быть настоящая женщина… Ничего не поделаешь, одни умеют радоваться жизни, другие — нет; и почему-то перед глазами встала знакомая дорога.

К чему это я вспомнил, удивился он; под невидимым утренним солнцем раскаленное шоссе, слева речка бурлит маслянисто-желтыми водоворотами, между душистыми тополями клубится пух, горько пахнет прохладой… Дорога встала в глазах так неожиданно и ярко, что горестно сжалось сердце при воспоминании о теплой траве, по которой ступали ноги, о прохладном блеске речки, о залепленных илом корягах, на которых плывет надутый ветром пластиковый мешок. Давненько я не ездил на велосипеде, почему это я сейчас вспомнил? И непонятная грусть неожиданно всколыхнулась в нем.

— Меня посылают на шестимесячные курсы программистов, — сказал он.

Она вздрогнула, повернулась, спросила:

— Где они будут? Здесь?

— Да какое! В Бухаресте… но я могу приезжать по субботам, — добавил он неуверенно.

Радуется, что уезжает, подумала Марта, как всегда, только о себе заботится; и вспомнила, как хорошо у него шла последнее время работа. А ведь были времена, когда он с трудом брался за любое дело, пронеслось у нее в голове, надо было долго его подталкивать; у меня организаторские способности, повторял он с тех пор, как подружился с начальством, я умею держать людей в руках. Радуется, что уезжает, снова подумала она, а у меня дел выше головы, дом, ребенок… И теперь еще эта история с плечом. Она настолько была поглощена своими мыслями, что не сразу вспомнила: ведь он ничего еще не знает.

Ну конечно, ее мой отъезд не устраивает, думал он, хоть и не совсем уверенно — былая боязнь огорчить ее сбивала с толку. Другая бы на ее месте порадовалась, что выдвинули именно меня; если бы я слушал ее, так бы и сидел сиднем дома…

— И ты не можешь отказаться? — спросила Марта.

— Вот тебе и раз! — удивился он. — Как же отказываться, когда за это место все бились?..

Он рассеянно включил транзистор, быстро прокрутил шкалу, смешав воедино все аккорды и голоса, и тут же выключил.

— Понимаешь, производственный отдел поддерживал кандидатуру Маринеску. На заседаниях комитета все переругались… Мои люди мне передавали, — рассмеялся он. — Решено было: лучше послать молодого, тем более что Маринеску, кажется, и не член партии…

Я бы даже не сказала, что он честолюбив, думала она, открывая холодильник, чтобы приготовить бутерброды на утро. Что и говорить, конечно, лучше уж так, как сейчас, чем как было раньше; и она вспомнила, какой огорченный вернулся он несколько месяцев назад после выборов, когда недобрал голосов, а она еще весь вечер над ним подсмеивалась. Вот уж не сказала бы, что он станет таким, удивилась она и снова вспомнила его хрипловатый, довольный смех — как смеялся он любой шутке отца, когда она их познакомила.

— Ты забыла опустить штору, — сказал Дину.

Он притворил окно и закричал странно изменившимся голосом:

— Ты только посмотри! Снег!.. Посмотри… посмотри…

И повеяло от его голоса воспоминаниями.

— Небось болельщики на стадионе клацают зубами, — засмеялся он.

Она нехотя подошла к окну — не верила.

Но рядом со сверкающей чернотой тротуаров обведенные белым кольцом стояли деревья, крыши домов были тоже белые. Талый, тщедушный покров пробудил сонный воздух ночной улицы, и от этого особого воздуха, от одного взгляда на этот снег жаром захлестнуло ее воспоминание о былой радости.

Она стояла перед открытым шкафом и вынимала одежду, аккуратно раскладывая ее на стуле, — готовилась к завтрашнему дню. Она делает это каждый вечер, думал он, глядя на нее, и поражался: неужто не надоело начинать каждый раз все сначала?

— Родители позвали нас в воскресенье к обеду…

Дину представил себе правый край стола, где он будет сидеть, от винных паров в комнате кажется особенно жарко. И свое лицо в ожидании шуточек тестя, и включенный телевизор.

— А малышка могла бы остаться у них ночевать, — добавила она.

— Нет, — поспешно возразил он, — мы уедем все вместе…

Будет промозгло и сыро, мы будем долго ждать автобуса, девочка у меня на руках будет метаться, плакать, и личико у нее будет сонное и сердитое.

— Зачем это, девочка плохо спит, только испортит им ночь, — сказал он.

Повернувшись к нему спиной, она взяла с книжной полки книгу, она читала эту книгу уже много месяцев с присущим ей упорством — по страничке каждый вечер. Я бы на ее месте бросил: что можно понять, когда читаешь таким образом?.. Вот так я постоянно оказываюсь в долгу перед ее родителями, подумал он и с нарастающим раздражением вспомнил о прошлогодней ссоре. Пока в нас была нужда, мы были хороши, сказал тесть, вставая из-за стола; все расходы по свадьбе, даже обручальные кольца, мы взяли на себя, вы ужинали у нас каждый вечер… Да, к тому же это злосчастное пальто, вспомнил Дину. Ноги бы моей там не было!.. И он снова возненавидел ее, как только что в ванной, потому что всегда послушно следовал за нею.

— Сегодня я не в состоянии, — сказала Марта и поставила книгу назад на полку, аккуратно подтолкнув ее на прежнее место.

Потому что это отвратительно — все время принимать подачки, подумал он и начал складывать портфель.

— На какой час поставить будильник? — спросила Марта.

— Да, — рассеянно ответил Дину. Как хорошо было бы никогда ни от кого не зависеть, подумал он.

— Я спросила тебя, на какой час поставить будильник, — повторила она.

Он посмотрел на нее удивленно — сперва услышал смешинку в ее голосе — и вдруг вспомнил ее прежнее лицо, каким оно бывало, когда они так легко — невзначай — мирились после ссор. Тот же большой рот, только видно под стершейся помадой, как побледнели губы на этом прежнем, уже забытом лице.

— Что ты так смотришь? — недоверчиво спросила она и мгновенно нахмурилась.

И вдруг он вспомнил ее, тогдашнюю, вспомнил длинные лестницы общежития; она сбегает, не дожидаясь лифта, и смеется, и этот рот — губы впопыхах не накрашены, и потому он не сразу узнает их на знакомом лице, и долго отыскивает, и все время теряет, и беззастенчиво отыскивает снова; они были свои и вместе с тем чужие, как своя рука, если ее пристально разглядывать…

— На шесть, чего ты спрашиваешь, будто сама не знаешь.

Лег в постель, взбил кулаком подушку. Привычным жестом, как взбивал каждый вечер; и вдруг представил себе дорогу на работу и воскресный обед у тестя. Непонятно как, жизнь его обрела свой незыблемый распорядок, и казалось, теперь уже никогда нельзя будет ничего изменить, он никогда не сможет поставить на всем этом точку. Как быстро, подумал он, как быстро…

Она улеглась в постель, и тело ее, приняв удобную позу, успокоилось, как бывало когда-то. Я очень устала, пронеслось в голове, я очень устала… Мир вещей, громоздившийся вверх, умер, застыл вместе с ней, только ее распростертое тело еще вспоминало дневную суматоху; оно медленно отъединялось от нее, унося с собой глухие боли, блуждавшие в мышцах, скопившиеся в усталых плечах и пояснице.

— Ты свет погаси, — прошептала она.

Но он уже спал, и привычно тяжелое дыхание снова сделало его трогательно близким. Как в те времена, когда, засыпая, она верила, что он мысленно оберегает ее хрупкое усталое тело. И всплыло все: воспоминание о первых ночах, радость почувствовать, увидеть его рядом — стоит протянуть руку, стоит раскрыть слипшиеся глаза. Сон уносил с собой ее новые слова и поступки, как хорошо, думала она, как хорошо, уже не пытаясь понять, остался ли он прежним.