Сразу следует выделить те три рассказа, которые писательница издала отдельным сборником: самый ранний — «Тревога» (1972), «Короткая прогулка после рабочего дня» (1977) и «Подари себе день каникул» (1978). Они составляют единство не только тематическое (мужчина и женщина, неудавшаяся жизнь), но и стилевое.

Для «Короткой прогулки» характерен острый, наблюдательный взгляд рассказчика, фиксирующий поступки и ситуации. Однако неспешный ритм беседы постепенно начинает все больше контрастировать с нарастающей динамикой мыслей и эмоций «за кадром». Автор ни на чем не настаивает, ничего не подчеркивает — и тем не менее исподволь, из неприметных мелочей возникают характеры действующих лиц, проявляется суть их отношений. Отношений, которые к концу рассказа рушатся. И — как параллель этого крушения — меркнет мир вокруг: веселый и многоцветный городской пейзаж теряет краски, становится серым, неприглядным.

В этом рассказе возникает и третий персонаж. Мы видим его мимолетно — мелькнул и тут же исчез, уехал в подошедшем автобусе, — но именно он является истинной причиной столь долгого и под конец мучительного разговора героев «Прогулки», из-за него рушится их дружба. Это Кристиан Пэтрашку, центральный персонаж «Каникул». Если в предыдущем рассказе он и события его жизни оцениваются со стороны, то здесь те же события даны «изнутри»: это его воспоминания, его исповедь, бесстрашный анализ причин и закономерности его неудач, наконец, бунт против жизненной рутины, против самого себя, попытка нравственного очищения.

Таким образом, «Прогулка» и «День каникул» — своего рода диптих, или, если угодно, две главы единого повествования. В них можно увидеть зародыш будущего романа, строящегося по общим законам художественного метода Адамештяну.

Героиня «Тети Вики» (1981) связывает рассказ с главным романом Адамештяну. Здесь тот же прием: сопоставляются точки зрения, и рождается щемящая атмосфера жизненной правды. Аккумуляция фактов вызывает напряжение, которое, впрочем, никак не разрешается или разрешается за рамками повествования. Конфликт словно уходит в песок.

В чистом виде подобный прием регистрации событий повседневности, никак не комментируемых, демонстрирует рассказ «В пригородном поезде» (1984). Здесь отсутствует нарастающее напряжение, свойственное предыдущему, здесь нет даже градации, иерархии фактов. Все одинаково важно или равно ничтожно. Персонажи предоставлены самим себе, их разговоры словно списаны с магнитофонной ленты. Не существует интриги, нет кульминации, нет развязки, как нет, впрочем, и действия, единственной целью становится подлинность.

Поэтика этого рассказа сближает писательницу, вошедшую в литературу в 70-е годы, с молодыми румынскими прозаиками, заявившими о себе в 80-е. Если между 1966 и 1980 годами румынская проза дала большие реалистические романы, психологические и социальные, с ярко выраженной авторской позицией, то в последнее десятилетие большинство молодых писателей тяготеет к короткой прозе, к линейному повествованию, представляющему собой будто сколок с жизни. Я читал в одном американском журнале, что в США и в других западных странах оживился интерес к подобному очерку нравов. Мне кажется, Габриэла Адамештяну тоже идет по этому пути.

Породненные привычкой, они вечерами раздевались рядом. Рассеянно и равнодушно, при свете, не вспоминая о минутах страсти. Столько лет, проведенных бок о бок, яростное внимание к вещам, которые медленно, с трудом наполняли уютную тишину их новой двухкомнатной квартирки… В дешевом сиянии зеркала, купленного в кредит, криво отражалось всякое движение их тел, чуть поддавшихся времени: ее фигура, стандартизованная прямыми линиями, будто специально предназначенная для дорогих свитеров и короткой габардиновой юбки; его — немного отяжелевшая, округлившаяся, пригасшая в движениях. Не стало уже былого трепета, когда, сойдясь по мановению, привычно, заученно соединялись тела, настолько привычно, что не различить было в этом слиянии границ и запаха собственного тела.

— Ты не узнавала, что там с телефоном? Заявление валяется уже полтора года… — крикнул Дину из дальней комнаты.

Она не ответила. Зажатая в голубых тисках ванной, она беспокойно терла лосьоном расширенные поры лица. Потом нетерпеливо стянула через голову липкую комбинацию и дрожащими пальцами еще раз ощупала распухшее плечо. Что-то затаилось в глубине ее существа, ледяным ужасом сковало кровь, и в ночной темноте, глядевшей сквозь высокие окна, она забивалась в подушки, обхватив руками свое, будто не ей принадлежащее тело…

Несколько минут все же витала над ними нежность — бледный отзвук их близости. Мимоходом она наклонилась к дочке. Надо укрыть ее, долго ли еще девочка будет раскрываться по ночам? — подумалось вскользь, и она снова заглянула в ее личико, радуясь и удивляясь, что появилась на свет — и откуда? — что существует здесь, рядом, эта живая связь между ними, что можно взглянуть на эти сомкнутые сном веки, на маленькие ручонки, вцепившиеся в подушку.

— Я, кажется, спросил тебя о чем-то, — крикнул он; голос как будто ближе. Хлопает дверца шкафа — отыскивает бритву. — Но ты взяла за моду не отвечать, когда тебе не нравится…

— Что же я могу ответить, у меня просто не было времени пойти, — сказала Марта и сама удивилась мягкости своего голоса: от раздражения перехватывало дух; и тут же услышала свой пронзительный крик: — И вообще не понимаю, почему и это должна делать я… если ты хотел, чтобы это сделала я, надо было прямо сказать, в конце концов, одним делом больше; не хочешь — честнее так и сказать: не хочу, а ты…

Что-то утрачено, подумала она, утрачено — неужто навсегда? И еще пока кричала, опять накатилась эта трусливая тревога, снова толкавшая ее к нему, но из ванной уже донеслось жужжание бритвы; сказать ему сейчас, решила она, нет, надо было сказать раньше… От жужжания гудела вся квартира, и Марта, переполненная страхом и смутной неприязнью, которая нарастала с каждой минутой и тоже толкала ее к нему, понимая, что сейчас не время, и ненавидя эту мягкую пижаму, облегавшую его самоуверенное тело, сжатые в напряженном внимании губы, глаза, прикованные к зеркалу, направилась в ванную.

— Ты же видишь, я так измучена… — Она стояла, опираясь на полированную деревянную дверь.

Но он усталость в ее голосе воспринял как свою победу, и эта внезапная перемена тона возмутила его. Она всегда так поступает и всегда так поступала, чтобы всегда быть правой. Столько лет он покорно следовал за ней, подавленный ее великодушием.

— Потому что ты вечно берешься за непосильную ношу и не даешь себе роздыху, наваливаешь на себя все новые дела. — Он закусил нижнюю губу и, наклоняясь, подставлял к свету ухо, чтобы разглядеть, хорошо ли взяла машинка. — Потому что я предлагал тебе нанять кого-нибудь в помощь, так многие делают, но ты ведь умнее всех, ты не хочешь…

— В наших же интересах не хочу, ты прекрасно знаешь, — сказала она.

И самой стало противно — с такой неестественной покорностью звучал ее голос.

— Чтобы разделаться с долгами и зажить по-человечески…

Распухшими от стирки пальцами она впилась в косяк двери и снова почувствовала, что терпеть больше нет сил.

— А от маминой помощи ты отказалась тоже из этих соображений? — нахмурился он.

Она подыскивала ответ и примирительно улыбалась, когда услышала его крик:

— Черт возьми, оставь наконец меня в покое, даже побриться по-человечески невозможно…

Бритва, вырвав несколько волосков, застопорилась; ему захотелось бросить все к черту и выскочить на улицу. Он всегда срывался из-за пустяковой боли; Марта отвела взгляд, уголки губ у нее брезгливо опустились. Даже из-за этого, подумала она, даже из-за этого…

— Уходи немедленно! — крикнул он.

А она не двигалась с места — не почувствовала всей меры накопившегося в нем протеста и стояла, все еще не веря своим глазам, все еще надеясь, что обманывается, как она обычно надеялась; или, может, возмутилась и уперлась, решив настоять на своем; слишком круто взяла и именно потому проиграла.