— Уходи немедленно, черт возьми, оставь меня в покое! — крикнул он.
И вытолкнул ее из ванной, захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.
На сей раз кончено, подумала она, стараясь заглушить ярость. На сей раз кончено. Но она никуда не двинется. Она будет стоять под дверью и колотить в нее ногами, кулаками, до тех пор, пока не войдет; она откроет эту дверь, откроет ее, если не так, то по-другому — изнутри, своим бешенством, поднимающимся всякий раз при мысли о закрытой перед ее носом двери, от нее закрытой! — нет, невозможно поверить. Надо войти к нему, непременно войти, крикнуть все в лицо — что крикнуть? Как можно так поступать, как можно, я бы никогда так не поступила; невоспитанность, сказала бы мама, я-то поняла это сразу, с первого же взгляда, еще до того, как он раскрыл рот. Что поделаешь, говорит мама, перестает вязать и умолкает — теперь нужно уменьшать — и шепотом считает петли на спице, а Марта, покачивая ногой, ждет, что она скажет дальше. Ничего не поделаешь, говорит мама, и руки ее вновь начинают двигаться, ей приятно вязать; ничего не поделаешь, не думай, что другие лучше, у одного одно, у другого — другое, все зависит от женщины, это она должна быть умной и поступать по-своему… Нет, раньше было не так, подумала Марта, Дину не был таким вначале, он совсем не был таким, он изменился — когда же? И она попыталась вспомнить, но в уме мельтешили какие-то обрывки, будто и не ее — чужих воспоминаний и поступков.
Она медленно пошла, тело ее заскользило по пустынной деформирующей воде зеркала. Опять он курил в детской, подумала она с горечью, стараясь овладеть собой и не расплакаться. Аккуратно задернула серую полотняную занавеску, наклонилась, чтобы открыть окно; и вдруг будто внезапно на полную мощность включили магнитофон: с нового стадиона ворвались крики — шел ночной матч. Что-то утрачено навсегда, подумала она, и надо иметь мужество посмотреть в лицо фактам; поспешно, дрожащими пальцами она снова ощупала распухшее плечо и, позабыв о закрытой двери, решила вернуться к нему и все сказать. Тревога захлестнула ее, потащила ко дну, она не могла с нею справиться и все бродила по комнатам, из одной в другую, скользя по опасной глади зеркала.
Но когда же, когда он изменился? В убыстряющемся беге времени оставались все-таки постоянные ориентиры: это было, когда меня перевели, вспоминала она; или после того, как я купила кухонный гарнитур и холодильник; да нет, еще до того, как я забеременела; как-то вдруг удлинились субботние дни и стало трудно дышать в тепличном воздухе квартиры — вот тут-то ей почудилось в поведении Дину что-то чуждое, подтачивающее устоявшийся уклад.
— Мы с сослуживцами ходили выпить, — заявлял он еще с порога.
И ждал, напряженный и враждебный, готовый до конца отстаивать свои права. Почему он постоянно отстаивает свои права, откуда это ощущение, что он всегда готов их отстаивать? Столько лет она старалась навести такой же порядок в поступках, как и в вещах… Но нельзя не признать, что в чем-то он изменился под моим влиянием, подумала она, невольно поеживаясь — слишком холодно стало в комнате, — и потянулась, чтобы закрыть окно. Да, я в чем-то на него повлияла, повторила она, испытывая нечто вроде торжества; если бы не я, он бы путем и университета не кончил, сколько же он тянул с дипломом после первой неудачи… Вот ведь какой он был, подумала она с удивлением и, склонив желтоватое лицо с распухшими веками, глядя вниз, на ковер, стала медленно расчесывать волосы щеткой.
Вот какой он был. И как только она выдержала? А история со свекровью — вдруг перетащил ее к ним, и та в их отсутствие рылась в шкафах и по вечерам с ним шушукалась и выклянчивала деньги для братьев, ну а он, конечно, всегда рад стараться, нет чтобы подумать о ребенке и о жене — ей-то долги поперек горла, да и надо же когда-нибудь начинать жить по-человечески. Хочется одеться по-людски, чтобы не краснеть в школе, дамочки-то у нас просто с жиру бесятся, воображаю, какие у них мужья, а может, и не только мужья… Правда, постоянно следить за модой, думать каждую осень, как она изменилась, — это, пожалуй, от нечего делать на некоторое время и сойдет, но ведь не станешь же только этим и заниматься, только и спрашивать, что носят… Ну да ладно, подумала она, вынула из ящика подзеркальника пластиковый мешочек с бигуди и направилась было в ванную. Но вспомнила, что там он и что, проходя мимо, она слышала шум душа, и снова почувствовала раздражение, хоть и более слабое, и подумала: тогда я по крайней мере была в курсе… И представилась толкучка у гладильной доски — гладили нижние юбки, а потом вставляли в оборки проволоку; и туфли вспомнились — на шпильке, а домашние — на пробке. Что поделаешь, подумала она, окуная пальцы в стакан с водой и смачивая прядь волос, так я и прождала — все мечтала выглядеть как следует, хорошо одеваться, а теперь, может, через несколько лет и будут средства, да только пропала охота… И, насильно заставляя себя посмотреть в зеркало на свое изнуренное лицо — глаза бы мои не глядели! — заранее чувствовала к себе огромную жалость: столько лет прождала своего часа, а теперь уж и надежды нет.
По крайней мере хоть остальное получилось по-моему; может, и ничего особенного, что ему хочется иногда покутить, говорит мама, ведь как он намаялся в университете, да и сколько лет… Когда же исчезла та былая беспощадность взгляда и почему она вернулась сейчас? — вспомнила его единственную нейлоновую рубашку, пожелтевшую от бесконечных стирок, со сморщенным воротничком, и плащ с обтрепанными рукавами и карманами. Он начал лысеть еще тогда, но со временем, видя его ежедневно, она перестала это замечать. А смеялся так хрипло и громко, что, когда они вместе обедали в столовой, она, чтобы не видеть удивленных взглядов подруг, сидела, опустив глаза. Я его вначале стеснялась, подумала она; но тут же раскаялась и решила думать о другом. Ему трудно пришлось в университете и даже в первый год после окончания, подумала она, раскручивая волосы, которые неправильно накрутила, и, снова накручивая, даже стиснула зубы от напряжения. Ему трудно пришлось из-за его родни, да и мне тоже. И она завязала голову прозрачным нейлоновым платком — осторожно, чтобы не сделать зацепку. Вот откуда мои горести, подумала она, ему и невдомек, что сделала для него моя родня, ведь у него даже зимнего пальто не было, я ему старое отцовское приспособила. А как сейчас он относится к моим родителям? Будто я не вижу, как он к ним сейчас относится, даже если ничего не говорит, просто глядит молча…
Давно прошли времена, когда он сносил любые размолвки, покоряясь ее недовольному молчанию, — она сразу поняла, что он бессилен перед молчанием; однако после бесчисленных размолвок ее былая твердость перешла к нему, он незаметно научился укрываться в броне равнодушия; с этого началось. Вот тогда-то все и пошатнулось, тогда-то и надо было обдумать все с самого начала; но разве можно обдумать снова, спрашивала она себя, все поступки, слова — они цепляются друг за друга по своим неведомым законам.
И она опять, будто в темный подвал, погружалась в прошлое и долго ощупью блуждала по нему, пока вдруг на мгновение не потеряла уверенности в своей правоте. С каждой ссорой они опускались все ниже, деградировали; а может, мы такие и есть на самом деле? — спрашивала она себя с испугом. И внезапно — та же навязчивая мысль — она еще ближе придвинулась к зеркалу, пристально разглядывая распухшее плечо.
— Ты же ни на минуту не оставляешь меня в покое, — сказал Дину, входя в комнату. Левой рукой он прикладывал вату к царапине, голос у него был неуверенный.
Но она не ответила. Поглощенная своим страхом, она смотрела на него: и слова, и движения его казались нелепыми, фальшивыми. Вечно бросает меня одну именно тогда, когда особенно мне нужен, подумала она, но глухо, почти безразлично — ведь он был рядом. Ужас засасывал ее, рождая предчувствие — почему-то постыдное — той непостижимой дали, которая поглотит ее, отделив навсегда от всего, что привычно ее окружало. И тогда разлилось по всему ее существу, поглотило ее равнодушие, отгородило ее непреодолимой стеной, теперь уже и кричать бесполезно… И покорно, безропотно она глядела, не узнавая, на все, что было вокруг, и слушала голос мужа.
