После одуряющего уличного света в полутьме лестничной клетки — опять перегорела лампочка, и никто не потрудился ввинтить новую — чем дальше, тем более неуверенно он поднимался, ноги дрожали от усталости, волнения, жары, и, преодолев последние ступени, запыхавшись, он прислонился к перилам и стал шарить в карманах. Ключ отыскался с неожиданной легкостью, он вставил его в замочную скважину и коленом — потому что в другой руке был портфель — толкнул дверь, вначале тихонько, потом с такой силой, что она ударилась в стену.

Тишина и полумрак однокомнатной квартиры, чистота (сегодня почему-то было убрано, даже — бог знает с каких пор, может, со времени последнего прихода Вероники — стоял букет цветов, уже припахивавших болотом), часы тикали, по своему обыкновению, неугомонно и весело, и от всего этого он вдруг успокоился. А под душем испытал прямо-таки наслаждение, из которого мгновенно родилась мысль: вот оно, то, к чему я давно, долгие годы так страстно стремился. Тишина приятно расслабляла натянутые нервы, разливалась по всему существу неведомым еще недавно ощущением всеобъемлющего одиночества. Только посвистывала струйка воды из крана; нигде не хлопнет дверь, не пробежит ребенок, не крикнет жена, не заворчит дед. Вот чего он добился, вот оно: полное, окончательное одиночество — и только, но и это, быть может, немало, знак новой жизни, долгожданной, пришедшей не вдруг.

Годами он завидовал существованию старых холостяков, не давая себе, впрочем, труда разобраться, каково оно. Сам он женился так рано — в конце второго курса, большинство его товарищей тогда еще и не помышляли о женитьбе. Ему запомнилось то утро: он клал папку на скамью, и они вдруг заметили у него на пальце обручальное кольцо; как они с криками кинулись к нему, расталкивая друг друга, все наперебой рвались его поцеловать! Но потом от него не укрылись их немного смущенные, настороженные, даже кислые взгляды, будто говорившие: ну вот, теперь на него уже нельзя рассчитывать, теперь он отрезанный ломоть; как бы не пошли по его стопам другие ребята, пожалуй, того гляди, переженятся на чужих девицах. И хотя на самом деле идея этой женитьбы принадлежала вовсе не ему — он-то по робости и нерешительности был не прочь — нет, не отвергнуть ее, но отложить, — тогда, в ту минуту, реакция ребят его позабавила. А в общем он был доволен, можно даже сказать — счастлив; ему нравилась сама новизна ощущений: жить всегда рядом с женщиной, тоже не привыкшей к твоему постоянному присутствию, пугающейся, когда ты войдешь ненароком в комнату и застанешь ее полураздетой или просто босой; нежиться по утрам в постели, вспоминая проведенные вместе ночи; а потом вдруг запахнет кофе, и она весело окликнет тебя, и тут ты лениво открываешь глаза и видишь, как она робко идет к тебе с подносом, она не умеет носить поднос и потому напряженно, закусив нижнюю губу, смотрит на пляшущие чашки, и в ее лице, в ее походке — во всем исконная радость повиновения… Пока все это было внове, он регулярно прогуливал первые лекции. И ведь не приходится заниматься любовью только тогда, когда свободна предоставленная тебе друзьями комната, не надо провожать подружку на другой конец Бухареста, а потом возвращаться ночью на такси и так далее, и так далее, все это, как оказалось, было ему важно, потому что даже в этом возрасте он не любил похождений и был ленив. Да, ему было в те времена очень хорошо, они даже не начали еще ругаться — не потому, что так уж друг друга понимали, а потому, что не чувствовали необходимости друг друга понимать. Они просто-напросто жили рядом, и молодость заменяла им отсутствие более глубокой общности; они еще даже не перестали расти (через несколько лет она в туфлях на каблуках окажется выше его) и только начинали походить на себя взрослых. На четвертом курсе у нее вдруг прорезался организаторский талант (в факультетском масштабе), она даже стала старостой курса; и всегда получала высшие оценки — не слишком напрягаясь во время экзаменов, но старательно учась весь год — за правильные, толковые, хоть и не блестящие ответы. «А у меня циклотимия», — обычно говорил он и даже приобрел привычку пускаться в пространный самоанализ, и у нее хватало еще терпения и любопытства его выслушивать. Сколько раз, когда подходил срок представлять реферат или курсовую, он целыми днями просиживал в библиотеке и, читая, грыз рогалик, потому что некогда было пойти в столовую, а потом ночи напролет при свете ночника писал и переписывал, совершенно позабыв о жене, чувствуя себя свободным и независимым, и чадил дешевыми сигаретами, которые тогда ее не раздражали. Обычно после подобного аврала, взрываясь от любого замечания, страдая оттого, что работу его недооценили, — просто-напросто от неуверенности в своем будущем, — он, сам не ведая почему, переживал короткие периоды депрессии. Тогда он пропускал не только лекции, но и семинары и в одиночестве бродил по городу, отыскивая по давней привычке улицы, где никогда не бывал. Он останавливался перед старыми особняками и, засунув руки в карманы, изучал лепной орнамент, желто-зеленую штукатурку, фронтоны, стараясь вообразить, как в былые времена распахивались тяжелые ворота и оттуда выезжали экипажи. Ему не раз приходило в голову: а не бросить ли этот легкий факультет и не заняться ли — почему бы нет? — литературой. Он даже сделал набросок исторического романа в духе семейной хроники и попытался написать первую главу, но дальше этого дело не пошло. А еще они вместе смотрели все фильмы, иногда забираясь на самую окраину, и радовались, когда открывали новые для себя кинотеатры; и поздравляли друзей с именинами, а потом звали их к себе на дни рождения (танцевали под радио, потому что проигрывателей и магнитофонов не было ни у кого); несколько раз в году ходили по студенческим билетам, со скидкой, на премьеры; раз в неделю в обязательном порядке убирались и приносили полные кошелки провизии с рынка Матаке, в интимной жизни строго соблюдали все правила, предписанные медициной, а летом, по вечерам, заглядывали — как и до женитьбы — в бар «Катанга», чтобы выпить рюмку коньяку и бутылку «пепси». Раз или два в году, по настроению, ходили на факультетские вечера, чтобы воскресить в памяти тот день, когда они снова встретились, но воспоминание это постепенно стиралось.

Незаметно — он бы и сам не мог сказать когда — он стал опять интересоваться женщинами. И вдруг обратил внимание на то, о чем как-то позабыл: что на факультете много девушек. Но тогда же он заметил — сперва с удивлением, а потом с некоторой досадой, — что девушки с его факультета стали относиться к нему совсем по-другому. Его женитьба, первоначально огорчившая их, будто стерла грань между ним и девушками: теперь он был свойский и вовсе неопасный, вроде как понизился в цене. «Мы, девушки», — шутил он, вызывая всеобщее веселье; их интимные признания, которые он когда-то с удовольствием выслушивал, стали раздражать его, как раздражало то, что они при нем спокойно румянились, поправляли кофточки, подтягивали чулки и чмокали его, чересчур шумно объясняясь ему в любви. Такое положение все больше тяготило его и наконец стало просто мучительным; ему порой хотелось скрыться, уйти от окончательной решенности, и, преодолев легкие уколы совести, он клал в карман обручальное кольцо — сверкающий символ раннего супружества — и бесцельно бродил по улицам; подобная игра радовала его своею неожиданной новизной, и, чтобы проверить свои силы, он даже пытался иной раз «подцепить девчонку». Дальше подобных приключений он не шел, да и эти годились разве для того, чтобы избавиться от постылого благоразумия; ему вовсе не хотелось обмануть жену, да никто ему и не нравился. Просто во время депрессий его мучил явно недостаточный мужской опыт. Ведь у неженатого мужчины совсем иные шансы, думал он с горечью, наблюдая за своим другом Антоном Ромашкану.

Между тем пришло время выпускных экзаменов, дипломной работы, распределения; потом служба в армии и, наконец, поступление на работу. В первые же полгода он довел до конца несколько интрижек, пережил несколько тягостных сцен, отнявших у него немало сил, однако это дало ему возможность соприкоснуться с более яркими чувствами. Пожалуй, только тогда он созрел для любви, как ее понимает взрослый мужчина; почти одержимый чувственностью, он не мог дать ей волю — привычки жены, ее ригоризм и холодное благоразумие, сохранившееся с первого дня их свадьбы, не давали ему такой возможности. Всякий раз он возвращался к жене виноватый и раскаявшийся, боясь, как бы она не узнала о его очередной связи, зато освобожденный на какой-то срок от своей навязчивой идеи недостаточного сексуального опыта. И все же тоска по холостяцкой жизни оставалась, тем более что перед ним постоянно, даже по субботам и воскресеньям, маячил Антон Ромашкану.