А он заставлял себя поддакивать, не понимая ни слова из того, что говорил Ромашкану, и вообще — его это не интересовало, не интересовало; когда-то, много лет назад, когда он был еще стажером, он все надеялся перейти в исследовательский отдел. Но теперь он знал — из этого ничего не выйдет, даже если он кончит преамбулу, даже если защитит диссертацию; штаты в исследовательском отделе меньше, чем в былые времена, и если за столько лет он не смог завести необходимые связи, какого же чуда можно теперь ждать? Вот ведь даже Ромашкану, который занялся наукой сразу после университета, и тот жалуется. Было очень трудно делать вид, будто слушаешь, кивать и непрерывно утирать взмокший лоб тыльной стороной ладони. Он крепился примерно три остановки, пока — слава тебе господи! — Антон, который, конечно же, собирался в гости, не вышел. И хотя до сих пор ему казалось, будто он ждет не дождется, когда же Антон выйдет, но вот Антон вышел, а ему не стало легче — впрочем, теперь хотя бы не надо бояться, что Антон заметит его плохое настроение и поймет, что это из-за Вероники. Только сейчас он понял, как взволновал его рассказ Антона, — когда не надо было делать хорошую мину, в автобусе было душно и тесно, он по-прежнему стоял, притиснутый боком к заднему стеклу, и едва удерживался, чтобы кулаками и ногами не освободить себе место в этом месиве мокрых тел — любыми способами освободить себе место, выйти отсюда на воздух, выйти, выйти!

Да, ее отец, который привозит из всех поездок полные чемоданы барахла, не знает, как она под утро танцует на вечеринках в одной тунике — у нее длинные стройные ноги, единственное, что в ней безупречно, тонкие лодыжки, сильные икры, покрытые беленьким пушком, летом на загорелой коже он так и сверкает…

А этот тип, с которым она танцевала, — трудно даже сказать, где у него были руки, потому что они были у него везде; эти волосатые ловкие руки медленно скользили по ее плечам, по талии, по груди, по ягодицам, он чувствовал, он просто чувствовал каким-то особым чутьем, как скользили эти руки по гибкому молодому телу, благоухающему французскими духами, — ее телу, которое он знал, как свое собственное…

— Работай, не ленись, работай, — должно быть, бросала она партнеру в запале; а светлые длинные волосы, заколотые в начале вечера на затылке, постепенно распускались, и она не собирала их, зная, что ей так идет.

«Работай, не ленись, работай»…

И не останавливаясь — даже голос не менялся от усталости, — она потихоньку теснила партнера к окну; она казалась выше и полнее (такой она, должно быть, будет через несколько лет); напряженные ноги обнажены, мягко колышется обтянутая туникой грудь. Видны даже маленькие соски — о, она умеет получать удовольствие от танца! Плечи движутся в заданном ритме, покачиваются бедра, она опускается на корточки, потом медленно поднимается, смешивая па разных танцев, импровизируя, поворачиваясь то лицом, то спиной к партнеру, обольщая его своим танцем, и он волей-неволей тоже входит в азарт: кровь приливает к лицу, рубаха на волосатой груди расстегнута до пояса, он вертится, вдруг прыгает с поднятой рукой, чуть не задевая и без того раскачивающуюся люстру… Да он скакал вокруг нее, как настоящий козел! А когда танец кончился, он, должно быть, заговорщически шепнул ей:

— Где твоя рюмка? Я принесу.

И конечно, по-прежнему не выпускает из рук ее вспотевшую ладонь.

А она смеется, дрожит от смеха и отбрасывает упавшие на глаза растрепанные волосы.

Каким же образом, черт возьми, я докатился до того, что меня все это так волнует, думал он в автобусе, когда Ромашкану вышел. Кондукторша требовала, чтобы закрыли окна — у нее болит зуб; стук закрываемых поочередно окон, только у последнего разыгралась ссора: какой-то парнишка, приподнявшись с места, вцепился в окошко обеими руками, аж покраснел от натуги, капельки пота усеяли его лоб.

— Так нельзя в цивилизованном обществе! Нельзя! — отчаянно твердил он пронзительным, писклявым голосом.

Одной рукой он продолжал отчаянно держать окошко — даже пальцы посинели, — а другой неловко защищался от кучерявого верзилы, пытавшегося его оттеснить.

— А пошел ты к… со своей цивилизацией… Пошел ты со своей цивилизацией! Сказано тебе — у женщины зуб болит, оглох, что ли?

Пассажиры восхищенно наблюдали сцену, время от времени, для забавы, подначивая то одного, то другого.

Улучив момент, когда автобус разворачивался и стоявшие в проходах с проклятиями, толкаясь, попадали друг на друга, верзила навалился всей своей тяжестью на парнишку, аккуратно закрыл окно и победоносно припечатал его своею лапищей.

Парнишка, красный как рак, пробирался к выходу. Он втянул голову в плечи, сжался в комок, точно боясь удара, чем немало распотешил наблюдавших за ним пассажиров, которые позабыли даже обругать водителя.

— Нет, вы только посмотрите на него: нас учит, — удивлялся черноволосый детина. — Посмотрите… А ну, повтори еще раз, что ты там сказал.

— Во веки веков вам не стать культурными людьми! — отчаянно выкрикнул парнишка. Он пробился к двери и выпрыгнул из автобуса, не дожидаясь остановки.

— Кретин, из-за него, пожалуй, честный человек в тюрьму угодить может, — причитала какая-то женщина.

— …Ты мне только попадись, падло, мать твою, попадись! — кричал вслед детина.

И потом долго еще ковырял в ухе мизинцем, который украшал длинный острый ноготь.

Какой-то сердобольный мужчина закрыл также верхний люк, и горячий, сырой, удушливый воздух хлынул в грудь (может, одному только Пэтрашку?). Во всяком случае, только у него глаза вылезли на лоб, и его одного чуть не вырвало. Он быстро протолкался к задней двери — до передней было не добраться — и, сопровождаемый тумаками и проклятиями, успел спустить на землю одну ногу до того, как автобус тронулся.

Мокрая одежда облепила тело, он шел под одуряющим солнцем, размахивая портфелем…

За окном все еще темно.

Потому что, снова подумал он, Вероника должна была понять, что он узнает о балагане, который она устроила. Может, и устроила-то, мелькнуло у него в голове, надеясь вызвать его ревность. Специально чтобы заставить его ревновать, а потом ляпнуть ему что-нибудь вроде:

— А ты по какому праву требуешь от меня отчета?

Вот одно из возможных объяснений, хотя уж очень все грубо и не согласуется с ее обычным поведением. А вот другое объяснение: ей на него наплевать, огорчается, не огорчается — его дело, она молода, так почему же ей не развлечься? Ну и пускай, коли хочет, огорчается, ей, в общем-то, наплевать…

В это тоже не верилось, но, в конце концов, надо взять в расчет все возможные логические объяснения. И вдруг, вспомнив, как она танцевала, он захотел ее ударить; он представил себе: он поднимает руку и ударяет ее, ударяет по мокрому от слез беззащитному лицу, как тогда, когда она ездила в горы на свои первые студенческие каникулы и не прислала ему даже открытки; а вернувшись, зашла за ним на работу и ждала у входа, потом они молча пошли по тихому переулку; они сделали несколько шагов, и он остановился и равнодушно сказал, что нет смысла продолжать, что все кончено; и она ничего не сказала, только открывала и закрывала рот, не решаясь вымолвить ни слова, боялась, как бы он еще больше не рассердился и не ушел; она только стояла и глядела на него, а он чувствовал, что ей больно, и это в какой-то мере подогревало его, и когда он прикоснулся ладонью к ее лицу, оно было мокрым от слез.

И он снова ясно увидел, как заносит руку и ударяет ее, как бьет по лицу все сильнее, и все ему мало, потому что хочется не этого, не этого… Но он все бьет и бьет, и у нее даже не выступают эти красные пятна на скулах и висках — она и не пытается уклониться, и это беззащитное лицо, опущенные глаза, эти пухлые губы, сложенные трубочкой, как у сосущего младенца…

Промискуитет — в этом все дело, но почему так больно в этом себе признаваться? Он вспомнил, как была захламлена квартира, когда он сюда переехал, как трудно было привести ее в порядок. Вероника прибегала и убегала, у нее была сессия, и в конце концов его мама, бедняжка, все разобрала.