Слышен скрежет тормозов — автобус останавливается, — приглушенные голоса, восклицания жаждущих войти, нервное: «Ну-ка, барышня, поторопитесь».

Пэтрашку переминается с ноги на ногу, беспокойно поглаживает волосы (две — трудно поверить! — седые нити сверкают на левом виске): ему надо непременно сесть в этот автобус, не то опоздает, но в таких случаях он всегда не находит подходящих слов, чтобы откланяться.

— Что ты стоишь? Беги, если хочешь сесть! — кричит Петрина.

И сама удивляется — как повелительно звучит ее голос: и заподозрить нельзя, что она торопит его из великодушия.

— Тогда до следующего раза, — подхватывает Пэтрашку. — Да-да, до следующего раза, — кричит он уже на ходу.

И — пускается бежать.

Хоть вроде и нет причин, но он почему-то чувствует себя виноватым; давит ногой горящую сигарету и с разбегу прыгает в автобус.

Они стоят на тротуаре у остановки, улыбаются дружелюбной кислой улыбкой и устало машут рукой. Из автобуса тем, кто теснится на задней площадке, сквозь замутненное пылью стекло видны два как-то разом уменьшившихся силуэта: высокий, по-юношески сутуловатый — Оницою, прямые блестящие волосы падают на узкий лоб; рядом Петрина, черноволосая худенькая девчушка на длинных ногах, из-за короткой — не по моде — юбки она кажется еще худее; ее жиденькие мягкие волосы взъерошил ветер.

И если оба они выглядят смущенными, то не потому, что остались вдвоем — учрежденческая молва не причислила их пока к постоянным парам. Хотя, когда ты смотришь на них из удаляющегося автобуса (временами поглядывая на часы, потому что тебя ждут и ты боишься опоздать), то запросто можешь подумать с сочувственным превосходством: видно, им доставляет удовольствие болтаться вдвоем по городу — лишь бы попозже вернуться домой.

Впрочем, вполне возможно, никому другому не приходит такое в голову; возможно даже, иные из стоящих на задней площадке завидуют их свободе. А они в эту минуту, опустив руки и сняв с лица улыбку, стоят под выбеленным, иссушенным небом и думают об одном и том же.

— Так, значит, ты не торопишься? И мы можем пройтись пешком остановку-другую?.. — спрашивает заботливым голосом Оницою.

Петрина безмолвно соглашается, на лице у нее решимость. Нет на свете малых и больших дел, на свете все одинаково важно и серьезно, говорят ее сосредоточенный взгляд и складка между бровей, склоняется ли она целыми часами над чертежной доской или, как сейчас, гуляет с Оницою.

— …бедная Марга… в понедельник ложится в больницу…

— Марга? Да что вы! Товарищ Марга? Секретарь? Я и не знала… А что с ней? — удивляется Петрина.

Она удивляется еще и потому, что не понимает, с чего это вдруг Оницою вспомнил о Марге.

— Пока что на обследование, — отвечает он.

Лучезарные изогнутые струи недавно открытого фонтана делают улицу просторной, придают ей веселый, праздничный вид.

— Но, может, это не… я хочу сказать, может, у нее ничего опасного, — произносит Петрина. Она внимательно смотрит направо, налево. Никак ей не удается привыкнуть к этому перекрестку — тут еще и сзади, с аллеи, едут машины. Почувствовав, что она боится, Оницою легонько берет ее за локоть — и взял, и не взял под руку, — и так они осторожно пересекают улицу и выходят на набережную.

Здесь воздух полыхает не так жарко, и под ивами, накинувшими на землю зеленую сеть своих плетей, остро пахнет травой. В берегах, поросших буйным бурьяном, течет, поблескивая, мутная Дымбовица.

— Да, надеюсь, что ничего, — бормочет Оницою. — Надеюсь, что ничего, иначе это была бы трагедия, было бы… Подумай, ведь у нее здесь никого — ни родителей, ни родных…

— Совсем никого? — удивляется Петрина.

Ей, у которой, кроме родителей, есть прабабушка, бабушка с дедушкой, двоюродные братья, тетушки, дядюшки, племянники, просто непонятно: как это — совсем никого?

— Никого. Она из Буковины, из села. К ним во двор упала фугаска, и вся ее семья погибла. Она уцелела, потому что поехала с одной женщиной в город…

Всем ли случалось в детстве или в ранней-ранней юности помечтать — хотя бы мгновение, — чтобы не было родных? Никого-никого на целом свете, и чтобы колесить на велосипеде по городам и весям, и влюбиться в первого встречного, и рисковать очертя голову, и жить, не думая о завтрашнем дне, о том, что скажут мама с папой, что скажут люди… Всем ли в жизни такое случалось, всех ли посещают подобные запретные мысли или только благополучных детей, окруженных с самого рождения неотступными заботами родителей, которые в них души не чают, — вроде родителей Петрины?

— …с мужем она разошлась десять лет назад, он снова женился, от второй жены у него уже большой сын, так что она совсем одна, у нее никого, — медленно заключает Оницою.

И погружается в свои мысли, рассеянно глядя на мутную, с масляными разводами Дымбовицу.

Под мостом — кучи мусора, бумаг, битого стекла. На ржавом парапете сушится школьная форма в мелкую клетку и белые детские колготки. Рыжая кошка крысиной, опасливой перебежкой шмыгает меж зеленых кустов.

— Не нравится мне этот район, решительно не нравится… Грязно, да и… Надо было все обдумать, прежде чем строить здесь наше здание, и выбрать другое место. По крайней мере я так считаю, может, ты… но скажи, разве допустимо, чтобы так выглядел большой город, столица?

— Наверное, со временем… Лет через десять, когда здесь все построят… — лепечет Петрина.

Ремешок босоножки трет ей ногу, но она не решается ни остановиться, ни сказать об этом. Настал ее черед принять участие в разговоре (иначе как поддерживать дружбу с этим честным, взыскательным человеком, которую ей удалось завоевать?), и она судорожно ищет тему, для него интересную. Но и ей не чуждую. А то ведь что же она может сказать относительно секретаря — товарища Марги? Почти ничего, знает только, какая на вид товарищ Марга: худенькая маленькая женщина, седые волосы на затылке заколоты шпильками, иногда товарищ Марга приоткрывает дверь в их кабинет и спрашивает:

— Где товарищ Кристи? Товарищ Кристи не у вас?

И ни за что не решается войти в комнату, хотя Оницою отчаянными жестами зазывает ее.

— Нет, нет, — говорит она и машет рукой, в которой держит напечатанные страницы; она печатает Кристиану материалы о вступающих в партию и отчеты об их работе для докладов Олтяну. — Нет, нет, — говорит товарищ Марга, — вам надо работать, а я вас беспокою, да и у меня работы выше головы…

Она делает несколько шагов по коридору и останавливается в ожидании Кристиана — закованная в строгий костюм мужского покроя. Она всегда ходит в синем или сером костюме, в белой накрахмаленной блузке и мальчиковых полуботинках — так одевалась соседка Петрины, та, что жила в конце улицы, когда Петрина была маленькая. Соседка была из подпольщиц. Но соседка носила короткую стрижку, а у товарищ Марги пучок. Она стоит в коридоре, чуть надменная (может, потому, что знает — она самый лучший секретарь во всем учреждении), и ждет, когда Кристиан возьмет у нее отпечатанные страницы. А в это время Кристиан вынимает из папки большую плитку шоколада — уши у него порозовели — и смущенно выскальзывает из кабинета, пока не заметили коллеги: всякий раз после того, как товарищ Марга всовывает в комнату голову со своим неизменным: «Товарищ Кристи?» — коллеги прохаживаются на их счет и насчет Оницою, который якобы ревнует. Оницою снисходительно смеется, и Петрина понимает, что коллеги не правы: нельзя даже помыслить, будто когда-то что-то было между ним и товарищ Маргой. О других, пожалуй, и можно подумать, но о них с первого взгляда ясно: ничего подобного быть не могло ни десять лет назад, ни двадцать — никогда.

— Не знаю, что стряслось с Олтяну, — говорит она осторожно, — уж такой он последнее время разлюбезный, по крайней мере со мной…

— Хе-хе, еще бы! — усмехается Оницою. — На носу выборы, как же иначе? Предвыборная дипломатия…

Отсюда город карабкается вверх — старые домишки с белесыми язвами штукатурки, с почерневшими деревянными верандами. Иные лавчонки уж лет двадцать как закрыты, заколоченные ставни отяжелели от пыли. Трамваи, скрежеща, медленно вползают на холм, ветер прибивает к окошкам трехцветные флажки.