Он кивнул.

— Я спустился в скважину вместе с франтом на второй день пребывания на Пушинке. Не думаю, что изображения убедили бы меня так же, как то, что я видел своими глазами.

— Старомодный Ольми, — улыбнулась Рам Кикура. — Боюсь, я поступила бы так же. И ты видел Гибель?

— Да, — сказал он, глядя в темноту, и потер двумя пальцами черный пушок, разделявший три пряди его волос. — Сначала, правда, изображение — в скважине шел бой, и я не мог туда попасть. Но когда сражение кончилось, я вылетел на корабле наружу и все увидел.

Рам Кикура коснулась его руки.

— Как ты себя чувствуешь?

— Тебе когда-нибудь хотелось плакать?

Она заботливо посмотрела на Ольми, пытаясь определить, насколько серьезно он говорит.

— Нет, — сказала она.

— А мне хотелось. И с тех пор хотелось много раз — при одной мысли об этом. На обратном пути я пытался избавиться от нее с помощью нескольких сеансов тальзита. Но тальзит не может излечить всего. Я ощущаю наши истоки… Истерзанный, грязный, мертвый и умирающий мир.

Он рассказал ей о горе Патриции. Рам Кикура с отвращением отвернулась.

— Мы не можем облегчить душу, как она, — вздохнул Ольми. — У нас нет такой способности, и, возможно, мы утратили еще кое-что.

— Горе непродуктивно. Это неспособность воспринять изменение статуса.

— Есть ортодоксальные надериты, которые до сих пор могут испытывать его. Они считают горе благородным чувством. Иногда я завидую им.

— Ты был зачат и рожден органически и когда-то обладал такой способностью. Ты знал, на что она похожа, так почему же отказался от нее?

— Чтобы приспособиться.

— Ты предпочел приспособиться?

— Да — руководствуясь высшими мотивами.

Рам Кикура пожала плечами.

— Знаешь, наша гостья сочтет нас всех очень странными.

— Это ее право.

Буря началась с серии быстрых колебаний воздуха; над первой камерой навис толстый рваный слой облаков. Западные ученые, работавшие у нулевой дороги, делали быстрые замеры, прежде чем вернуться в грузовики. Грязь и песок взмывали вверх огромными смерчами, которые, в свою очередь, разворачивались и уступали дорогу плотным завесам пыли. Пылевые облака вздымались и перекатывались от купола к куполу, словно волны. Видеокамеры в скважине зарегистрировали это явление, но ничто не было в состоянии управлять им. В конце концов, в этой части Камня не было постоянного населени, и, возможно, управление погодой не считалось здесь необходимым.

За годы, проведенные исследователями на Камне, еще никогда не случалось природных явлений подобной жестокости и силы. Пылевые облака покрывали долину и медленно собирались в густой, непрозрачный слой толщиной в несколько километров. Водяные облака над ними становились все темнее и темнее.

К 17.00, через шесть часов после первых порывов ветра, сквозь пыль начали проникать капли дождя, превращаясь при этом большие сгустки грязи. Люди сбились в кучу в научных комплексах, встревоженные и испуганные.

Хоффман наблюдала за непогодой сквозь забрызганное грязью окно, покусывая косточки пальцев и подняв брови. Она была рада тому, что света плазменной трубки почти не видно. Это напоминало ночь больше, чем что-либо на Камне, и она чувствовала себя сонной и довольной.

Через всю камеру пролетела молния, и инженеры вместе с морскими пехотинцами под дождем и ветром начали устанавливать на зданиях громоотводы.

В бунгало русского командования в центре второго комплекса — на бурю и темноту никто не обращал внимания. Спор о политической и командной структуре затянулся допоздна; особенно страстно отстаивали свою точку зрения Белозерский и Языков, Велигорский же оставался на заднем плане.

Мирский настаивал на военной субординации и отказывался каким-то образом уменьшать свою власть или делить ее с (он подчеркнул это) младшими офицерами.

Белозерский предложил настоящую советскую структуру — с ЦК партии, возглавляемым Генеральным секретарем (на эту роль он предложил Велигорского) и Верховным Советом.

Накануне Мирский и Погодин — старший офицер первой камеры — наблюдали за началом строительства русского комплекса в четвертой камере; было получено разрешение на вырубку густых зарослей. Инструменты были высшего класса. Здесь все было высшего класса.

Переговоры о второй камере очень накалились, когда археологи НАТО стали протестовать против возможного осквернения того, что они считали своей епархией. Мирский бесцеремонно напомнил Хоффман, что Картошка больше не памятник, а убежище.

Это измотало его. Он был утомлен долгими бдениями в библиотеке третьей камеры — часто вместо сна, — а теперь еще это.

— Прежде всего надо разместить людей, а потом уже принимать решение о политической структуре, — настаивал Мирский. — Все, что у нас есть — временные палатки и этот комплекс, а Хоффман…

— Сука, — сухо прокомментировал Белозерский. — Она еще хуже, чем этот дурак Лэньер.

Велигорский коснулся плеча Белозерского, и тот покорно сел. Верховенство Велигорского среди политработников не удивляло генерала, но и не радовало. Мирский был уверен, что с Белозерским можно договориться, но в хитром, сдержанном и авторитетном голосе Велигорского слышался неприятный вызов.

Мог ли он каким-то образом обратить таланты Велигорского и Языкова себе на пользу?

Мирский чувствовал, как помогает ему новое образование. Или, может быть, более точно — его просвещение. Раньше он никогда бы не решился взяться за изучение столь гигантского и разнообразного источника информации. Доступ в советские библиотеки — военные и прочие — всегда был строго ограничен, и книги были доступны лишь тем, кто мог доказать, что они ему действительно необходимы. Обычное любопытство не приветствовалось.

Генерал не был уверен даже в знании географии родной страны. История была предметом, к которому он никогда не испытывал особого интереса, за исключением истории космонавтики; то, что он узнал в библиотеке третьей камеры, полностью перевернуло все его прежние представления.

Он ничего не говорил об этом своим коллегам. Наоборот он постарался скрыть тот факт, что говорит теперь по-английски, по-немецки и по-французски и работает над японским и китайским.

— С другой стороны, — сказал Белозерский, поглядывая на Велигорского, — политические соображения всегда стоят превыше всего. Мы не должны отказываться ни от революции, ни от ее идеалов; мы — последняя цитадель…

— Да, да, — раздраженно проговорил Мирский. — Сейчас мы все устали. Давайте отдохнем и продолжим завтра. — Он оглянулся на Гарабедяна, Плетнева и Сергея Притыкина, старшего инженера научной команды. — Майор Гарабедян, не могли бы вы проводить товарищей к их палаткам и убедиться, что наши границы в безопасности?

— Мы должны обсудить больше, чем позволяет время, — возразил Велигорский.

Мирский пристально посмотрел на него и улыбнулся.

— Верно, — сказал он. — Но уставшие люди сердятся, и у них появляются дурные мысли.

— Есть и другие… вещи, которые приводят к слабости и дурным мыслям, — намекнул Велигорский.

— Действительно, — поддержал его Белозерский.

— Завтра, товарищи, — настоял Мирский, игнорируя колкость. — Нам нужно отдохнуть пере встречей с Хоффман и продолжением переговоров.

Они вышли, оставив с Мирским Притыкина и Плетнева. Старший инженер и бывший командир дивизиона сели за импровизированный стол и ждали, пока Мирский потирал глаза и переносицу.

— Вы понимаете, что случится, если Велигорский и его марионетки возьмут власть в свои руки? — спросил генерал-лейтенант.

— Их нельзя назвать разумными людьми, — сказал Притыкин.

— Я все же считаю, что около трети солдат искренне поддерживают их, и еще одна треть не поддерживает никого — это, в основном, недовольные. Я командир, так что недовольные меня не любят. Если бы речь шла только о Белозерском, я бы не беспокоился — недовольные ненавидят политработников еще больше. Но у Велигорского бархатный язык. Белозерский бьет наотмашь, Велигорский гладит. Он сможет управлять опасным большинством.