Да, даме не пристало искать всеобщего внимания, однако то, что ее творение наконец печатается, вызвало у самой Джейн целую бурю чувств. «Нет, разумеется, никакое занятие не заставляет меня полностью отбросить мысли о Ч&Ч, — писала она Кассандре. — Я не могу забыть о нем, так же как мать не может забыть свое грудное дитя». В этих письмах слышится радостный искренний голос, больше напоминающий Марианну, чем Элинор, голос той самой девушки, что увлеклась Томом Лефроем пятнадцать лет назад. Как любой автор, Джейн страшилась реакции читателей, но в душе все же верила, что роман хорош.

Апрель подходил к концу, а издатель дошел лишь до девятой главы и первого появления Уиллоби. Это был еще даже не конец первой части. Генри торопил его как мог, но ему пришлось уехать по делам. Что же, за дело взялась Элиза. «Работа не остановится в его отсутствие, гранки будут отсылать Элизе». Знать, что Элиза беспокоится о выходе книги, что на нее можно положиться в отсутствие Генри, было важно для Джейн — у кузин была общая цель и общие интересы. Они всегда были подругами, теперь же их дружба стала только глубже и крепче, и они строили планы, как Элиза летом на пару недель приедет в Хэмпшир.

31 октября 1811 года в «Морнинг кроникл» появилось объявление о выходе «Чувства и чувствительности»: «Новый роман леди —…». Спустя неделю другая газета писала: «Выдающийся роман!» — а в конце ноября в газетных объявлениях он стал называться «интересный роман леди О—…». Кем бы ни была загадочная «леди О—…», она сослужила свою недурную рекламную службу. Мы не знаем, каким тиражом вышла книга, вряд ли больше тысячи экземпляров. Трехтомное издание продавалось по пятнадцати шиллингов, было распродано к лету 1813 года и принесло Джейн сто сорок фунтов дохода. Важность для нее этих денег — первых заработанных самостоятельно — могут, пожалуй, сполна оценить лишь те, кому доводилось жить в полной финансовой зависимости. Они означали не только успех, пускай пока и весьма скромный, но — свободу! Теперь она кое-что могла решать сама. Во всяком случае, дарить подарки и планировать свои поездки. Казалось бы, заведенный раз и навсегда порядок начал потихоньку меняться.

Задолго до того, как был распродан первый тираж «Чувства и чувствительности», Эджертон понял, что книга имеет успех, и выразил готовность купить следующее произведение Остин. Отклики были очень благожелательными, пусть порой и тяжеловесными: «Весьма приятный и занимательный роман» и «Хорошо написано; персонажи благородны, изображены свободно и обоснованно. События правдоподобны, чрезвычайно интересны и приятны, а развязка соответствует пожеланиям читателей»[170]. Еще важнее, что книга очаровала бомонд, тех людей, которые формировали вкусы и взгляды. Ее обсуждали на званых обедах, в письмах друзьям и любовникам. Леди Бессборо, славившаяся умом и острым как бритва языком, приятельница Шеридана и принца Уэльского, сестра последней герцогини Девонширской, хоть и жаловалась, что концовка романа «дурацкая», сочла его крайне увлекательным. Юная наследная принцесса Шарлотта, которая в свои шестнадцать лет постоянно становилась источником споров между отцом, принцем-регентом, и живущей отдельно матерью Каролиной, находила, что «наши с Марианной характеры очень похожи, хотя я, разумеется, не так хороша… но та же опрометчивость, неосторожность etc. Должна сказать, книга очень меня заинтересовала». Влиятельнейшее семейство лорда Холланда также восхищалось романом. Несколько лет спустя в Палермо старший отпрыск лорда, морской офицер, говорил Чарльзу Остину, что «многие годы не выходило ничего сравнимого с „Гордостью и предубеждением“ и „Чувством и чувствительностью“».

В ноябре 1812 года Эджертон предложил за рукопись «Гордости и предубеждения» сто десять фунтов; Джейн надеялась на сто пятьдесят, однако согласилась, несомненно по совету Генри. Авторское право тогда, разумеется, выглядело иначе, чем сейчас: оно распространялось лишь на четырнадцать лет и, если автор был жив, продлялось еще на четырнадцать. «То, что рукопись покупают, освобождает Генри от многих хлопот, чему я очень рада», — писала Джейн Марте, подразумевая, что брату больше не придется вкладывать деньги. В письме Кэсс она вновь назвала роман «моим дорогим дитя». Его рекламировали как «произведение автора „Чувства и чувствительности“», продавали по более высокой цене в восемнадцать шиллингов и встретили в высшей степени благосклонными отзывами. Особый энтузиазм вызвал образ Элизабет Беннет. Шеридан рекомендовал книгу как одну из умнейших, что ему приходилось читать, — возможно, она напомнила ему о мастерстве диалога, которым и сам он владел когда-то… Во всяком случае, ему хватило великодушия признать и похвалить дарование более крупное, чем его собственное. Какой-то джентльмен из писательской братии сказал Генри Остину, что роман слишком остроумен и никак не мог быть написан дамой. Уоррен Гастингс откликнулся с таким восхищением, что в свою очередь вызвал восторг у Джейн. Свет читал, смеялся и покупал.

Но сохранявшая анонимность Джейн Остин оставалась в стороне от всей этой шумихи. Она находилась в Чотоне, вдвоем с матерью, когда роман «Гордость и предубеждение» увидел свет. Кэсс и Марта были в отъезде. Писательница отправила по экземпляру каждому из братьев и отпраздновала появление нового романа, сидя сырым январским вечером у камина и по очереди с миссис Остин читая первые главы мисс Бенн. «Она была изумлена, бедняжка! Скрыть этого она не смогла, но, похоже, ей очень понравилась Элизабет. Должна признать, мне она кажется самым восхитительным существом, которое когда-либо появлялось на страницах книги, и как я смогу выносить тех, кому она не понравится, — просто не знаю». Мисс Бенн и не догадывалась, как ей повезло!

Когда миссис Остин в следующий визит мисс Бенн взялась в свою очередь читать вслух, она слишком торопилась. По мнению дочери, «хотя она превосходно понимает характеры персонажей, говорить так, как они должны, не может». Джейн порой выводила из себя решительная, упрямая мать, привыкшая распоряжаться, несмотря на свой возраст. Ей обязательно нужно было настоять на своем даже в оценке и толковании сочинений своей взрослой дочери.

Анонимность, сколь бы она ни подобала леди, имела свои существенные недостатки. Любой автор мечтает поговорить о своей только что вышедшей книге, но подле Джейн не оказалось никого подходящего. Она писала Кассандре об опечатках, а также о том, что по недосмотру заставила Беннетов самим подавать себе ужины. А еще признавала: «Кое-где „сказал он“, „сказала она“ сделали бы диалог более непосредственным». Поскольку в Чотоне не было никого, с кем ей бы хотелось все это обсуждать, Джейн, несмотря на распутицу, ходила гулять в Олтон — это, по крайней мере, позволяло избегать материнских визитеров…

Первой она решила раскрыть свой секрет юной Анне. А еще писала Кэсс, находившейся в Стивентоне, что в Чотоне читают книги мисс Эджуорт и миссис Грант. Ей это вряд ли было приятно: какого автора порадует, что читают сочинения других, а не его собственные? У глупой миссис Дигуид имелись все три тома «Писем» миссис Грант, и «вряд ли для нее имело значение, на какой из двенадцати месяцев эти три тома запасены в ее доме»[171].

Зато когда в письме к сестре она обращалась к «Гордости и предубеждению», ее перо летало радостно и свободно: она любила свое «дорогое дитя» и, конечно, имела на это полное право.