Пока устраивались все эти радостные дела, на долю Элизы и ее матери выпали тяжелые испытания. Миссис Хэнкок была больна, ее мучила опухоль в груди, и Элиза кинулась на поиски хорошего врача. Всегда и везде найдутся шарлатаны, готовые заработать на чужом горе, — отыскалась и тут некая «докторесса» (Элиза от кого-то услышала о ней и пригласила к матери), которая принесла «утешительную надежду» и «великолепное средство», предупредив, однако, что нужно набраться терпения и подождать. Впрочем, каким бы ни было это ее «средство», оно вряд ли сильно проигрывало большей части доступных тогда способов лечения[66]. Миссис Хэнкок решила, что боль уменьшилась, и Элиза позволила себе надеяться на «несказанное счастье видеть, как моя любимая матушка возвращается к жизни». Они старались подбодрить одна другую. Тянулись летние месяцы, Элиза, отказавшись от всех прочих дел, заперлась на Орчад-стрит, но, стараясь отвлечь мысли матери от болезни, еле справлялась с собственной «мучительной тревогой». Она была так занята и так несчастна, что даже ничего не сообщала Остинам, пока в июне ее не навестил Эдвард. Он направлялся в Озерный край, и Элиза смогла настолько овладеть собой, что поддразнивала кузена почти по-старому: дескать, как же он так спокойно поедет в это приятнейшее путешествие без своей возлюбленной? «Я с сомнением спросила, как он выживет без нее, на что он отвечал с тихой смиренной улыбкой, которую представители его пола обычно надевают в подобных обстоятельствах»[67]. И ни слова о Генри.
Миссис Хэнкок хотела отправиться в Стивентон, но не могла. В августе у нее начались сильные боли. 1 августа Элиза сообщала Филе в Кент: «Мама идет на поправку так медленно, что, хоть я и стараюсь держаться, руки у меня иногда опускаются и я дрожу при мысли, что все наши старания могут быть тщетными… как страшна даже тень подобных сомнений, когда речь идет о наших любимых…»
Меж тем «докторесса» продолжала твердить об исцелении. Однако теперь Элиза позвала в дом хирурга, мистера Рупса, и миссис Хэнкок, с октября прикованная к постели, кроме него и дочери, больше никого к себе не допускала. В конце месяца случился «ужасный приступ», и Элиза срочно вызвала еще и терапевта, прописавшего больной настойку опия. Элиза находилась в состоянии, «близком к безумию», и даже плохо осознавала, что врач думает о болезни ее матери.
Надежда сменялась отчаянием, а потом вновь возрождалась. «Никогда 1791 год не изгладится из моей памяти, ведь с самого первого месяца… чувства мои были обнажены и беззащитны перед новым испытанием», — писала Элиза. К Рождеству миссис Хэнкок страдала от сильного кашля, отсутствия аппетита, расстроенного пищеварения, а главное — от прежней боли. Опухоль не уменьшалась, но больная великодушно выразила дочери свою надежду: «Уже то, что я жалуюсь, — признак наступающего улучшения». «К моей невыразимой печали, сама я не могу тешить себя подобными мыслями», — пишет та в Кент. А затем, на мгновение, в этом письме мелькает прежняя Элиза, которая сообщает, что была звана на два изысканных бала. Но разумеется, намерения отправиться туда у нее не возникло. Фила не без злорадства писала своему брату об обратившейся в прах «веселой рассеянной жизни» бедной Элизы и предсказала, что скоро она останется «всеми покинутой и одинокой»[68].
Заботиться о пятилетнем Гастингсе стало труднее, когда его «вторая мама» перестала заниматься его воспитанием, и все же Элиза не хотела признавать безнадежность своих усилий. Она переодела сына из детской юбочки в жакет и брюки, рассчитывая, что в такой одежде ему будет проще ходить. На самом же деле для него представляло трудность даже стоять прямо.
Из Франции тоже доходили только плохие вести. В сентябре в Марэ графа атаковала толпа разъяренных крестьян; ему удалось спастись, но новый дом был разграблен, а все работы по осушению земель встали. Он отправился в Париж. Денег у него не было, он задолжал своей теще шесть с половиной тысяч фунтов.
Миссис Хэнкок умерла в конце февраля 1792 года в Хэмпстеде[69], куда в последние недели жизни ее привезла Элиза, уповая на свежий целительный воздух. За свои шестьдесят с лишним лет она пережила много всевозможных событий и приключений. Надпись на ее могиле гласила: «Филадельфия, жена Тайсо Сола Хэнкока, — нравственное совершенство соединилось в ней со всеми добродетелями доброй христианки» и с подлинным смирением, с которым она претерпела «суровые испытания долгой и тяжелой болезни»[70]. Жан Капо де Фейид сумел выбраться в Англию, чтобы поддержать жену и сына, и они вместе совершили довольно мрачную поездку в Бат. Но вскоре он узнал, что, если еще задержится, будет объявлен эмигрантом, а собственность его конфискуют, и поспешил обратно в Париж.
Свадьба Эдварда состоялась в декабре 1791 года. Она была «двойной», так как одновременно выходила замуж и одна из сестер Элизабет. Джейн посвятила брату довольно безрадостную историю «Три сестры» о женитьбе по расчету. Двусмысленный, прямо скажем, свадебный подарок. Любая невеста, даже одаренная хорошим чувством юмора, нашла бы его бестактным. Свадьбы тогда вовсе не представляли собой сбор всех родственников, так что Джейн вряд ли присутствовала на свадьбе Эдварда. А вот на свадьбе Джеймса в марте 1792 года, скорее всего, была, ведь она отмечалась ближе к дому, в Лейверстоке. А вскоре Джеймс и Энн перебрались еще ближе к Стивентону: они поселились в пасторате в Дине вместо Ллойдов. На отъезд друзей Джейн написала стихотворение — и посвятила его Марте, а Мэри она посвятила рассказ «Эвелина», полный поспешных браков и их обустройства, переездов, рассеянности и похорон. Ллойды переехали в Ибторп, за восемнадцать миль, — далековато для ежедневных визитов, так что Кассандру и Джейн вскоре пригласили туда погостить.
В июне Элизу напугала драка разъяренной толпы с конногвардейцами на Маунт-стрит, в центре Лондона. Не она одна задавалась тогда вопросом, не перебрался ли революционный дух через Ла-Манш? Самые влиятельные лица Хэмпшира собрались, чтобы выразить одобрение правительству Питта[71], отсутствие солидарности с французским Конвентом и осуждение революционных групп в самой Англии. Поскольку Хэмпшир являлся графством непоколебимых тори[72], сам факт, что местные землевладельцы сочли необходимым высказаться о французских событиях и английских революционных группах, доказывает, как им было неспокойно.
Тем же летом Элиза с сыном появилась в Стивентоне, где Гастингс сделался «забавой всей семьи». Она позволила себе отдохнуть душой и временно забыть о невзгодах, особенно глядя на мистера Остина, чье «сходство с моей дорогой матерью стало еще заметнее». Иногда это сходство вызывало у нее слезы: «Я всегда нежно любила дядю, но теперь он стал мне еще дороже как ближайший и любимый родственник моей матушки, потерю которой я никогда не перестану оплакивать». Джейн переросла Элизу, но была так же ею очарована и оставалась ее любимицей. Старшая кузина хвалила обеих сестер за то, что их манеры, и внешность, и суждения весьма переменились к лучшему. И Генри… Генри был теперь больше шести футов ростом и тоже сильно изменился. Лед, можно сказать, растаял, и между ними установились «очень пристойные родственные отношения», как писала Элиза Филе Уолтер в октябре 1792 года, добавляя: «Ты ведь знаешь, что его готовят для Церкви». Сама Элиза царила на балах в Бейзингстоке.
Джейн было шестнадцать — возраст и вообще-то непростой, а тут еще все осложнялось тем, что она была младшей в доме, да еще беспрестанно становилась свидетельницей романов братьев и сестер. На декабрь планировалась еще одна свадьба: Джейн Купер, которая постоянно жила в Стивентоне после смерти отца, обручилась с морским офицером, капитаном Томасом Уильямсом. Они познакомились в июле на острове Уайт, и не прошло и месяца, как он сделал ей предложение. Сыграть свадьбу намеревались до Рождества. Жених-моряк не имел состояния, но был настолько уверен в своем будущем, что совершенно покорил красавицу Джейн и отмел все благоразумные предостережения. Да, эта свадьба была, пожалуй, самой романтичной в их семействе. Их венчали в стивентонской церкви, Джейн с сестрой стали свидетельницами, а провел церемонию Том Фаул. Он и Кассандра тоже подумывали обручиться.
