Мать выходила ее и забрала домой. Кассандра и Джейн Купер тоже поправились, но заразившаяся от дочери миссис Купер, вернувшись в Бат, умерла. Это случилось в октябре того же года. Ее муж был совершенно сражен горем и так и не смог от него оправиться. Так Джейн Купер стала проводить все больше времени в Стивентоне, став фактически членом семьи и любимицей своих кузенов и кузин.
Взрослая Джейн Остин писала об учительницах женских школ с сарказмом, но не без сочувствия: «Хоть в чем-нибудь разбираться — редкое достоинство, особенно в среде несведущих школьных наставниц»; «„Я скорее соглашусь быть школьной учительницей — а уж хуже некуда, — чем выйти за человека, к которому не питаю никаких чувств“. — „А по-моему, как бы там оно ни вышло, все лучше, чем быть учительницей“, — возразила ей сестра. — „Я ходила в школу и хорошо понимаю, что это такое; ты же знаешь о школьной жизни только понаслышке…“» Но нигде не встречается никаких отсылок к ее собственным школьным дням, кроме того, что в одном письме к Кассандре проскользнула фраза: «Я просто умирала от смеха… как мы говорили в школе». Да уж во всяком случае, лучше умереть от смеха, чем от лихорадки.
Ужасы школьной жизни в каком-то смысле сослужили Джейн неплохую службу. Она описывала себя как стеснительного ребенка, а стеснительным детям свойственно замыкаться в себе, особенно когда они несчастливы. Единственное, в чем семилетний ребенок может найти отдушину, — это книги: выдуманные другими людьми миры предлагают бегство от повседневности. А уж затем собственное воображение подсказало ей и другой путь бегства, который открыла для себя и Мария Эджуорт. Так что бездушная миссис Коули могла бы гордиться невольным вкладом в умственное и творческое развитие Джейн.
В «Чувстве и чувствительности» Шарлотта Палмер «не без пользы провела семь лет в прославленном столичном пансионе», — собственно, польза эта заключалась в том, что над каминной полкой висел вышитый цветными шелками пейзаж ее работы, а манеры ее и повадки были глупы до совершеннейшего абсурда. По контрасту с подобными учебными заведениями добрейшая миссис Годдард в «Эмме» возглавляла «настоящую, без обмана, старомодную школу-пансион», держала «просторный дом и большой сад, кормила детей обильной и здоровой едой, летом не мешала им резвиться в саду, а зимой собственноручно оттирала им обмороженные щеки». Тут слышится явное одобрение Джейн Остин, и совершенно очевидно, что миссис Годдард и ее добрые болтушки-помощницы созданы вовсе не по образу миссис Коули. Так что родители безродной Гарриет Смит, которую судьба привела в это заведение, оказались удачливее многих гораздо более уважаемых и более заботливых отцов и матерей. Но школа миссис Годдард становится еще и отправной точкой для атаки на «высокоученые заведения, где, не жалея пустых и вычурных фраз, превозносят обучение, построенное на самоновейших принципах и новомодных системах, в коем гуманитарные познания сочетаются с правилами высокой нравственности и где учениц за непомерную плату корежат на все лады, отнимая у них здоровье и награждая взамен тщеславием». В общем, Джейн на всю жизнь усвоила, что школы для девочек — это прежде всего места мучений для учениц, да и для учительниц тоже.
Итак, сестры снова оказались дома. Эдвард к тому времени покинул родительский кров, он был официально усыновлен мистером и миссис Томас Найт. Генри Остин позже говорил, что отцу весь этот план с усыновлением нравился значительно меньше, чем матери, да и она настаивала на нем лишь ради блага самого Эдварда. Так что, похоже, как и с отправлением девочек в школу, ее голос был тут решающим. Правда, в случае с сыном Эдвардом обстоятельства благоприятствовали такому плану. Его переезд в другое семейство совершился не вдруг, мальчик был достаточно взрослым, чтобы понимать и ценить то, что происходит. Сохранив связи со Стивентоном, он прекрасно вписался в мир Найтов. Они были богаты, мягкосердечны, хотя и не блистали умом. Да и Эдвард не отличался ни интеллектом, ни творческими способностями, зато имел доброе сердце и ровный нрав. И хотя впоследствии он взял имя Найтов, но в душе остался Остином, преданным своей настоящей семье. Эту преданность не смогли поколебать ни годы путешествий, ни женитьба на дочери баронета, ни унаследованные в дальнейшем огромные поместья и состояние Найтов.
Усыновление Эдварда Найтами и болезнь девочек совпала с получением Джеймсом степени в Оксфорде. Он остался в своем колледже младшим преподавателем, но часто приезжал домой и снова увлекся театральными представлениями. Возможно, его вдохновило появление новых соседей в Эше, деревушке, расположенной за Дином, — там поселился преподобный Джордж Лефрой с женой Анной и тремя ребятишками. Его жену соседи сразу прозвали «мадам Лефрой», отмечая таким образом как происхождение ее супруга от французских протестантов-гугенотов, так и ее собственную незаурядность, — Анна пользовалась репутацией ценительницы поэзии, знатока Мильтона, Поупа, Коллинза, Грея, «поэтических пассажей Шекспира». Она и сама писала стихи. Красивая и умная, с прекрасным чувством юмора, она разительно отличалась от приземленных жен окрестных сквайров. Она любила приемы и балы и вызывала «оживление в любом обществе, в котором оказывалась». Эти слова принадлежат ее брату, но отражают общее мнение. Анна элегантно одевалась, ее волосы были всегда красиво причесаны и припудрены, с лица не сходила приветливая улыбка. И она не позволяла детям или домашним заботам отвлекать ее от приятных разговоров о новом стихотворении или пьесе. «Мадам Лефрой» скоро сделается любимой наставницей Джейн Остин. Девочка будет ею искренне восхищаться и именно к ней бежать за советом или ободрением. Анна всегда находила для Джейн время — «идеальная» мать, которую легко было предпочесть собственным, столь обыденным родителям…
Видимо, 1784 год восьмилетняя Джейн провела дома. Теперь она была в состоянии прочесть любую книгу с полок отца. Она выучилась читать и по-французски (возможно, благодаря урокам у миссис Коули). Об этом говорит принадлежавший ей том «Fables choisies»[29] с ее именем и датой: «Декабрь 1783». На форзаце книги ее брат Фрэнсис пробовал писать свое имя с разнообразными росчерками и завитушками и какой-то усталый ученик — может быть, сама Джейн — нацарапал: «Хорошо бы уже закончить», а еще, крошечными буквами: «Мама сердится папа ушел» (вероятно, отклик на события дня в приходском доме).
Задний форзац тома «Fables choisies», принадлежавшего Джейн Остин (из собрания правнуков адмирала сэра Фрэнсиса Остина).
Миссис Лефрой, по всей видимости, советовала Джейн, какие книги прочесть, пополняя список, предлагаемый отцом и матерью. В 1784 году умер доктор Джонсон, что, возможно, и подтолкнуло младшую Остин к чтению в журнале «Бродяга» его эссе, написанных хорошим «подвижным» слогом, с драматическими зарисовками из жизни: тут можно найти и охотника за богатством, и капризную пятнадцатилетнюю мисс, раздраженную надзором старших, и удочеренную племянницу, попранную, отверженную и ставшую проституткой, и много-много других историй. Они написаны так живо и выразительно, что словно бы позволяют ребенку, склонному к размышлению, заглянуть в окошко взрослой жизни.
Позднее Джейн связала имя Джонсона с Анной Лефрой в стихотворении ее памяти, трогательно соотнося его величие «среди всех людей» с ее исключительностью в кругу друзей. Стихотворение это очень искреннее, но разочаровывает расхожими выражениями вроде «ангел», «бесценный друг», «пленительная грация», «энергия души прекрасной», которые не дают представления о живом человеке, не позволяют увидеть, как складывалась их дружба…
В июле в большом стивентонском амбаре состоялось еще одно представление, на этот раз комедии, а именно — «Соперников» Шеридана. Пьеса впервые увидела сцену в год рождения Джейн в театре «Друри-Лейн»[30], а теперь была «разыграна молодыми Леди и Джентльменами в Стивентоне», как написал Джеймс в начале пролога, который должен был произносить тринадцатилетний Генри. Все это было, пожалуй, поамбициознее «Матильды». Без сокращений пьеса длится пять часов, в ней двенадцать главных персонажей, и три из них — женских; Джеймс должен был либо привезти друзей из Оксфорда, либо занять в постановке младших братьев и сестер. Некоторое подтверждение тому, что он выбрал второе, содержится в финальных словах пролога, где Джеймс обращается к сидящим в зале девочкам:
