— На старт! Внимание!

Я стянул через голову лыжную куртку, остался в спортивной майке, а куртку бросил на куст акации, за которым только что прятался.

— Марш! — Физрук бросил к земле флажок, и я помчался, а все кругом забылось и потеряло реальность. Словно я и не жил совсем, и мне отпущены первые в жизни четыреста метров, и я не знаю, сколько надо бежать, чтобы преодолеть расстояние. Я бежал, видя незнакомые спины, колени собственных необыкновенно легких ног, кто-то дышал с загнанным хрипом… А может, это мое дыхание? Потом я увидел, что впереди только два знакомых мне человека, но кто? Бежать — было одно, что я мог сейчас. На повороте ребята оглянулись, и по тому, как у них резко заработали локти, а головы стали подниматься над землей все выше, я понял, что не я лечу по воздуху, а они. И словно кто заголосил в лесу… и подбросили веток в костер, а опалило меня. И сразу я услышал топот ног за спиной, но не меня догоняли, а я гнался за кем-то призрачным впереди. Крики девочек и ребят доносились, как из ночной темноты, где бьются грозовые зарницы.

Финишная ленточка тронула меня, как принимают забытого, когда-то знакомого человека, а потом казалось, что весь воздух заглотили гигантские трубы работающего завода. Дышать было нечем, руки и ноги дрожали, сквозь потную пелену я видел грозное, с широко расставленными глазами лицо Валентины Петровны. Я сидел на скамейке у школьных ворот, а она стояла надо мной и кричала:

— Ты что? Ты в своем уме? Спортсмен объявился!

Мимо нас, уже в куртке и шапочке, прошел Махалов и, глядя мне в глаза, сказал:

— Знаешь, сегодня мне бежать не очень хотелось.

Домой мы возвращались втроем: Баженов, Каргапольцев и я. Валерка в забеге стал третьим. Второе место занял Махалов. Мы шли по улице Кирова, и я говорил ребятам, что по календарю сегодня день Солнца.

Железнодорожная больница на окраине города, а за нею Рябковский лес.

Я иду по лестнице за медицинской сестрой, и это совсем не то, что было пять лет назад, когда по старой больнице меня вели на койку от палаты к палате: в первой спали в кроватках годовалые дети, в другой были мои ровесницы, и девочки в ночных рубашках стеснительно-осуждающе на меня смотрели, а в палате для девушек мне сказали: «Жених наш пришел!» Дальше, помню, я шел отчужденный, насупленный. На железных кроватях лежали старушки, лица и руки которых были цвета мокрого песка. Одна, худая, похожая на учительницу, свесив с кровати тощие, с темными пятнами ноги, сказала: «Какого к нам мальчика привели!» И старушки посмотрели на меня, словно я только народился на свет.

А дальше в палатах спали, читали газеты, разговаривали железнодорожники. Они смотрели на меня, как на давно знакомого, и всегда отвечали на мое «здравствуйте».

Со здоровьем у меня по-прежнему плохо, но я говорю себе, что все хорошо…

В просторном холле два стула, кресла, застекленные шкафчики.

— Посиди здесь, — сказала сопровождающая меня сестра и вернулась с дежурной, на которой был облегающий фигуру белый халат и косынка.

Дежурная медсестра села к столу, достала бумагу. Потом я ответил: кто я, откуда…

Дописав еще несколько слов, она сказала:

— Пойдешь в пятую. Там свободны две койки. Занимай, какая понравится.

Палата была наискосок от стола медсестры. Я открыл дверь. И вдруг из светлой глубины мне сказали:

— Заходи, Ваня.

За время, что мы не виделись, морщинки на лице Георгия Романовича стали похожи на шрамы, а выпуклый лоб на висках оказался вдавленным, словно Георгий Романович долго шел по дороге и эти впадины на висках выдул ветер.

— Ну, что ты стоишь? — сказал он мне.

Я несмело подошел к кровати. Георгий Романович протянул мне руку:

— Вот где встретились.

Никогда не думал, что буду лежать в больнице со своим любимым учителем, и тумбочка у нас теперь одна на двоих, и кровати рядом.

— А я и не знал, что вы в больнице!

— Три дня уже здесь. — Он улыбнулся. — Но завтра в хирургию переведут.

— Вот как, — расстроенно сказал я и, помолчав, прошептал: — Что у вас болит?

— Ничего серьезного. Расскажи лучше, какие новости в школе.

— Все по-старому. Только… К нам в класс, вы, наверное, знаете, новенькая пришла.

Георгий Романович вдруг крепко сжал губы, а его небольшой, повыше скулы, рубец покраснел. Через секунду-другую учитель, словно пережив боль, облегченно вздохнул:

— Новенькая, говоришь?

— Да, — сказал я растерянно.

— Здесь, Ваня, — глаза учителя посветлели, — хорошие врачи, а соседи по палате — интересный народ. — Он кивнул на спящих людей: один, очень седой, лежал на боку, протянув руку с разжатыми пальцами, другой спал лицом к стене.

— Воевали, — сказал о них Георгий Романович.

— А-а, — уважительно протянул я и заговорил шепотом: — Вы поправитесь. Наша больница железнодорожная, а железнодорожников хорошо лечат.

— Я не железнодорожник, — улыбнулся учитель.

— Зато наша школа железнодорожная, а вы нас учите…

Георгий Романович остановил меня:

— Лучше поговорим о другом. Я в прошлую пятницу на кружке хотел вам диафильм показать.

— Да-а? Жалко, что вы заболели… — Я горько вздохнул. — Но меня все равно бы не было.

— Ничего. — Поправив подушку, Георгий Романович неожиданно вполголоса стал рассказывать фильм, а рассказывать он любил.

Я сидел, облокотясь на спинку своей кровати, и, как наяву, видел пехотные каре на Сенатской площади, а от конной гвардии, готовой к атаке, меня закрывал вздыбленный «Медный всадник». Над ним плыли серые, тягучие, как смола, облака. Леденил ветер, но на этом, пришедшем с моря, ветру, дышалось свободно. Глядя по сторонам, я заметил, что люди готовятся встретить огнем кавалерию, и вместе с ними я подгонял амуницию, вслушивался в слова команд. Конная гвардия топотала на другом конце площади, и вперед уже выезжал командир эскадрона: конь под ним был вороной, а на черной кирасе конногвардейца червонел двуглавый орел.

— Эскадрон! — ветер донес пехоте слова команды. — Рысью! Марш! — Кавалерия с тяжелым, все нарастающим грохотом тронулась в нашу сторону. Могучие, злобные на морозе кони, набирая ход, прижимали уши, и скоро конногвардейцы перестали их сдерживать.

— Пли! — Пехотные каре окутались дымом, и многим скакавшим всадникам показалось, что земля разверзлась и они падают в глубокую яму, из которой не выбраться.

А потом в толпе разбитых картечью солдат на узкой Галерной улице я видел барона Розена, того самого, которого сошлют в мой город.

Не закончив рассказа, Георгий Романович закрыл глаза и сжал губы.

— Позвать врача? — испуганно сказал я.

— Со мной все в порядке, — громким шепотом произнес Георгий Романович.

Седой человек, сосед по палате, проснулся и сел на кровати, опустив мосластые ноги. У него были клочковатые брови, глаза с красными, как от бессонницы, веками.

— Извините, Семен Петрович, — сказал учитель. — Разбудил…

— Да чего там, — вяло потянулся Семен Петрович и снова поглядел на меня. Две крупные морщины делили его широкий лоб, но седой человек не хмурился, а глядел так, словно я взял у него нужную в хозяйстве вещь, вернул, но положил не туда, где брал.

— Кто такой? — спросил он.

— Челядин, — назвался я.

— Михаилу. Челядину кем доводишься? — спросил Семен Петрович и обул тапочки.

— Сын.

— А… Я тебя знаю. У отца в дежурке видел. Таким еще… — Семен Петрович распростер над спинкой кровати большую ладонь и обнажил в улыбке редкие зубы. — Отец в Восточном парке все так же дежурным?

— Ага, — сказал я.

Семен Петрович разбудил соседа:

— Чикин! Девки под окном весь снег истоптали, а ты все спишь?

— Так не выпал снег-то. — Чикин поднял с подушки кудрявую голову и прищуренными глазами оглядел нас так, будто каждому хотел помочь.

— Здравствуйте, — сказал я и улыбнулся — таким добрым показалось его лицо.