— Что же, Челядин? На единицы скатился?

А я стоял, расстроенно думал, что получил единицу по физике и еще неизвестно, как я написал диктант.

— Почему ты молчишь? — Валентина Петровна глядела рассерженно.

— Мне нечего сказать.

— Иди домой, — сказала она. — И подумай. С твоим здоровьем надо лучше учиться.

— Что вы имеете в виду?

— Не маленький. Сам понимаешь.

Каждое утро ко мне на окно прилетают дикие голуби. Они будят меня воркованием, хлопаньем крыльев и шелестом, словно я иду по опавшим листьям. Сидя на карнизе, голуби чинно ждут, когда я угощу их хлебными крошками, но стоит задержаться, рыжий и самый крупный голубь начинает постукивать клювом в окно. В комнате рождается серебряный перезвон, что означает: «нельзя ли скорее». На самом деле голуби никуда не торопятся. Если их накормить, они надолго останутся на карнизе…

Рыжий голубь давно стучит по стеклу, а я не встаю, потому что от головной боли заснул только под утро. С кровати видно, как рыжий, возмущенный, косится через стекло. В его желтом зрачке недовольство, раздумье: оставаться или полететь на другую сторону. Я поднимаюсь, подхожу к окну. Когда я открываю форточку, голуби кокетливо, словно в испуге, машут крыльями. Хлебные крошки падают на обрамленный решеткой карниз, и птицы забывают, что я есть на свете.

За окном был пустынный двор, ветер гнал облака. Над городом парил коршун, а я вспоминал, как в детстве мечтал побыть птицей. Мне хотелось пролететь над школой, заводом, где работала мама, покружить над старицей Тобола и крикнуть с высоты сидящим на крыльце дедушке с бабушкой:

— Это я, ваш внук!

А дед, не удивляясь, сказал бы:

— Видала, Максимовна? Какая наша порода! В небе летаем!

Птицы на карнизе готовились улететь, а я лег на кровать, переживая головную боль.

В таком состоянии я обычно думаю о хорошем. Через две минуты в школе будет звон-перезвон и ребята перейдут в кабинет истории. Там их встретит Георгий Романович. Раньше, объясняя урок, он любил ходить по классу. Где мы только не прошли с ним… С гренадерами Суворова шли через Альпы, с казаками атамана Платова атаковали французов на Бородинском поле, и я помню, что на галопе пика невесома в руке.

Я думаю, что новенькой понравится Георгий Романович, и он обратит на нее внимание, спросит: «Откуда, Мариша, пожаловали?» — а когда узнает, что в нашем городе она впервые, то отвлечется от темы урока и расскажет ей, что декабрист Башмаков прожил у нас с 1838 по 1853 год и однажды во время воскресной обедни, когда дьякон славил царя и его семью, семидесятивосьмилетний декабрист громко, на всю церковь, закричал: «Знаем мы этих благочестивейших!» — и демонстративно вышел из церкви.

И еще… Георгий Романович обязательно скажет: «А где Челядин?» Но даже на его уроке я бы смотрел на Маришу. С этой девочкой мне хочется побывать везде, где я раньше бродил один, и не потому, что у меня нет друзей. Серега Каргапольцев, Валерка Баженов тоже иногда уходят со двора, и никто не знает, где они, но я догадываюсь, что Серега ходит в музей — изучать карту звездного неба, а Баженов в автобусе едет на аэродром… Сидя в траве, он смотрит, как взлетают самолеты АН-2, а потом в небе распускаются парашюты…

Во двор декабриста Нарышкина мы с Маришей придем вечером. За цветными занавесками старого дома будут теплиться лампы, и я скажу Марише: «Хорошо, что в доме живут люди». Возможно, в самую отчаянную метель ссыльный декабрист, первый хозяин дома, не беспокоя жильцов, в коричневом сюртуке проходит по комнатам или, войдя с мороза, задумчиво сидит у горячей печи, греет холодные руки и под утро скрывается светлой тенью.

Мы с Маришей увидим крутой спуск к реке, стоящий на приколе катер и дорогу, которая ведет к лесу.

Возвращаясь домой, мы обязательно постоим у самых высоких в городе серебряных тополей. Их посадил декабрист барон Розен. Каждую весну молодые, они терпеливы в любую погоду; только при великом морозе, когда даже воздух дрожит, деревья негромко кряхтят.

В дверь позвонили. Так, словно трогает гитарные струны, звонит Валерка Баженов. Он заходит в переднюю, снимает плащ, а потом виновато хлопает меня по плечу:

— Филонишь?

Я приглашаю Валерку в комнату. Он садится на диван и смотрит на меня с любопытством.

— Отучился? — говорю я.

— Истории не было. Георгий Романович заболел.

Мы молчим. Баженов подходит к книгам и, улыбаясь, смотрит на меня:

— Сегодня классная сообщила, что парни плохо написали диктант.

— А ты?

— Я четверку получил.

— Ну, а я, конечно, два балла?

Валерка кивнул. Его серые, татарского разреза глаза засветились по-озорному.

— Это из-за новенькой столько двоек. Парням не до диктанта было, на девчонку пялились!

— И ты пялился, — сказал я.

— Да, — согласился Баженов. — Вместе с тобой.

— Я-то в твою тетрадку глядел.

— А чего ты пару схватил? У меня-то четверка. — Баженов, словно боясь кого разбудить, засмеялся тихонечко.

— Правда, она красивая? — сказал я Валерке.

— Кто?

— Девчонка эта. Новенькая.

Баженов подошел к окну. В небе набирали высоту голуби. Ветер сдирал с деревьев листву.

— Лишь бы дождя не случилось.

— А что? — сказал я.

— Завтра соревнование. Шестые и седьмые классы бегут на четыреста метров, а девчонки — на двести.

— И Мариша придет?

— Наверно… Она же теперь в нашем классе.

Вечером отец с матерью сидели на кухне, обсуждали мои дела: мама говорила с врачом, и он сказал, что анализ крови показал ревматическую атаку. В понедельник мне ложиться в больницу, а я думаю, что Мариша придет на соревнование: я должен увидеть ее, хотя пропускающему занятия школьнику неудобно бывать на людях.

Раньше мир думал, что вокруг Земли вращаются семь планет, и каждый день недели земляне посвящали определенной планете. Воскресенье считали днем солнца, но сегодня над городом серая хмарь, и люди, которые идут мне навстречу, недовольны этим.

Ночью восточный ветер сорвал с тополей последние листья. Самый вольный, он налетает, как орда из дальних степей. Тогда на улицах круженье, а телеграфные провода гудят, как земля под копытами. Западный ветер — с озерного края. Летом с запада часто приходят грозы и, отгремев, теряются на востоке.

Непогода сегодня с севера, и ветер нанес с завода запах окалины. Многотрубный, как пароход, он работает круглые сутки, но мамы сейчас нет на заводе: у нее выходной. Она, наверное, уже проснулась. На кухонном столе я ей оставил записку: «Ушел подышать. Оделся тепло». На самом деле, на мне только лыжный костюм и кеды.

У школы толпится много людей. Покрытая асфальтом дорога размечена краской. Похожий на борца, с обкусанным судейским свистком на груди, физрук Анатолий Дмитриевич суетится среди ребят, рубит воздух ладонью. Откуда-то появилась Валентина Петровна и заспешила к нему. Я отвернулся от нее и стал среди молодых, в мой рост, акаций: они растут с той и другой стороны улицы. «Где же Мариша?» Никто не видит, не замечает меня, а мне хочется быть с ребятами, вместе с ними слушать наставления физрука.

Пахнуло дождем — это сменился ветер. С озерного края наплывают на школу тучи. Баженов глядит на них, как на затобольских «пиратов» — заречных шпанят, с которыми мы не раз дрались на Бабьих песках. Серега Каргапольцев, длинноногий, разминается особенно тщательно, а потом легонько трясет то левой, то правой ногой, разгоняя по телу кровь. И тут я вижу — не я один ожидаю Маришу. У школьных ворот на скамейке сидит Павел Махалов. Всем своим видом он говорит, что если Мариши не будет, соревнование не имеет для него никакого смысла. Кухальский, я заметил, не подходит к нему. Чтобы не терять тепло, он не снимает похожий на кольчугу свитер; вокруг него столпились ребята; и по их развеселым лицам я понял — разговор у них не имеет отношения к бегу. Но вот физрук подымает вверх руки и громко хлопает — разговорам конец! Сигналит его судейский, видавший виды, свисток. Школьники рассыпаются нестройно и многолико. Физрук хлопочет на белой линии, выкликает фамилии. Тучи проседают все ниже. Из окон домов родители смотрят на своих сосредоточенных на старте ребят. Физрук подымает руку с красным флажком, и тут я вижу, как на соревнование спешит Мариша: она в осеннем плаще и коричневых туфельках. Мариша перебегает трассу, замирает среди болельщиков, потом встает на цыпочки, словно она потеряла или провожает кого. Наши глаза встретились; и она посмотрела так, словно знает про меня то, чего я о себе совсем не знаю и не догадываюсь. Сердце перестало сбиваться; я почувствовал легкость, будто она сняла с моей головы тяжелый обруч; и, сделав два шага навстречу Марише, я встал среди готовых к забегу ребят. Физрук крикнул: