Заставская баня - гордость Демьяна Полторошапки: он ее оборудовал, он над ней шефствует. Топят ее сухими еловыми дровами: от них легкий, приятный пар, такой бодрящий, обновляющий весь организм. Баню любят все пограничники заставы, банного дня ждут так же, как и выходного. Какое это блаженство - забраться на полок, поставив рядом с собой шайку холодной воды, и в горячем, пахнущем смолой и вениками пару хлестать липким березовым листом натруженное тело, гонять по нему кровь и, когда от жары становится уж невтерпеж, окунать лицо и голову в холодную воду. А когда входят в азарт самые ярые парильщики Демьян Полторошапка и Василий Ефремов, когда только и слышны поочередно их голоса: "А ну еще поддай маленькую!", "Плесни еще литровку!" - парная превращается в пекло, в котором, кажется, уж нечем дышать и волосы трещат от жары, и тогда все вылетают из парной, кроме двоих чемпионов-соперников. А те, свободно разлегшись на верхней полке, нещадно хлещут себя увесистыми вениками, только слышатся ядреные шлепки да довольное покряхтывание.
А в "мыльной" стоит гомон и шум, смех и остроты. И кажется, нет на свете более подходящего места для разговоров на любые темы, чем баня. Чего тут только не вспомнят - были и небылицы, анекдоты и самые интимные приключения. Об одном тут избегают говорить - о том, что лежит тревожным комом на сердце у каждого, - о войне. Это слишком серьезно, это очень тяжело, от этого хотят всячески уйти. В бане над любым можно подтрунить, тут все одинаковые в чине, вернее, все без чинов, и команда "Смирно!" здесь не подается. И стоит только одному кому-нибудь завладеть какой-то темой, как пойдут на нее нанизывать случай за случаем. И каждый начинает почти с одинаковой фразы: "А у нас…" О следопытах станут говорить - пожалуйста, уже слышен из угла бодрый голосок сержанта Колоды:
- Тоже мне Шерлок Холмс! Вот у нас был случай. Утром вышел сосед в свой сад и видит: под каждой яблоней отжатые яблоки, все равно что их через мясорубку пропустили. Что такое - ума не приложит: воры - не воры, черти - не черти. Если воры, то набрали бы яблок и ушли. А тут сняли яблоки и через мясорубку пропустили. Зачем? Позвали местного Шерлока Холмса. Тот смотрел-смотрел, думал-думал, так ничего толкового придумать и не мог. На другую ночь такая же история в другом саду. Всполошились мужики. Засели ночью в садах сторожить. И вот один видит: входит в сад огромадный лось и - прямо к яблоне. Берет яблоко, прожует его, выжмет сок, а эту самую жмыху выплюнет. Вот, оказывается, чьи это проделки были. Попробуй догадайся.
- Ну-у, новость открыл, - протянул повар Матвеев. - Такое и лошади делают. Вся скотина любит фруктовые соки.
- Я думаю, что и ты не откажешься от фруктовых соков, хотя, конечно, из скромности не причисляешь себя к скотине, - ехидно заметил Леон Федин.
- Не обижайте Матвеева, - отозвался Поповин. - Ему еще за поросенка придется расплачиваться.
- Поросенок вернется, никуда не денется, - сказал Колода. - Нагуляет жиру пудов на десять и сам придет. Скажет - нате, бейте меня, режьте меня, ешьте меня.
- Не придет - охотиться за дикими будем.
- Уж лучше на тигра, чем на дикого кабана, - сказал Шаромпокатилов. - У нас вот так одни охотились, отбили от стада вожака пудов на восемнадцать - двадцать. Честное слово, не вру - на двадцать пудов потянул. Подстрелили его, так он, раненый, как бросится на них - охотников трое было, - они врассыпную да по-кошачьи на деревья полезли спасаться. Один повис на суку, ноги болтаются. Кабан как хватит за сапог, так и отгрыз вместе с каблуком кусок пятки. А потом давай дерево грызть. Тот видит - конец, перегрызет дерево. Крик поднял, выручайте, говорит, спасайте, стреляйте! Тогда товарищ его опомнился да из ружья как даст дуплетом. Прямо в передние ноги кабану. Перебил обе ноги. Так он, вы представляете - силища какая, с перебитыми ногами на костях еще с километр бежал. В горячке. Потом пристрелили в голову. А в тело стрелять бесполезно. Из пушки только пробьешь. Кожа - как броня. А под ней в ладонь сало. Страшный зверь.
Но охотников на заставе не было, и потому охотничьи рассказы не являлись гвоздем банного репертуара, чрезвычайно пестрого по своей тематике.
Поповину тоже хотелось рассказать что-нибудь веселое, забавное, но запас анекдотов, которому, казалось, дна нет, кончился. Ефим видел, что от него пограничники уже и не ждут никаких побасенок, что авторитет его падает в глазах товарищей, популярность анекдотчика и балагура меркнет. А ему так хотелось быть всегда на виду, и теперь он торопливо рылся в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь новое, нерассказанное, чем можно было бы посмешить ребят. Но в памяти было пусто. И тогда он решился на крайность.
Много раз подмывало Поповина рассказать о смерти своего отца, не о выдуманной им героической гибели на фронте гражданской войны, а о подлинной, трагикомической, о которой никто на заставе не знал. В анкетах он писал, что отец его геройски погиб в боях с белополяками. На самом же деле…
Ради поднятия авторитета первого анекдотчика заставы Ефим решил рассказать. Он принадлежал к той категории людей, о которых говорят: ради красного словца не пощадит и отца. Правда, в рассказе он заменил имя и фамилию своего родителя другой, вымышленной: не Поповин, а Рождественский, Артур Рождественский.
- На нашей улице случай был интересный, - начал Ефим, блаженно поглаживая мочалкой пышную грудь. Он сидел между двумя алюминиевыми шайками, в третью опустил свои толстые, как чурбаки, ноги и говорил сиповатым, точно простуженным, голосом. - В соседнем доме две семьи жило. Один заготовителем работал, Артур Рождественский, другой, сосед его, - токарем на заводе. Того Сидором звали, фамилию не помню. Ну жили они, как большинство соседей живут: в состоянии временного перемирия и постоянной боеготовности и бдительности. А жена у Сидора была - хоть в петлю лезь. И полез Сидор. Для начала понарошке решил напугать ее, самоубийство изобразить. Так и сказал ей: от такой, говорит, жизни повеситься можно. А она ему: вешайся, говорит. Вот он взял веревку - и в уборную. Веревкой под мышки подвязался, а на шею - резинку. Подвесил себя таким манером и ждет, когда жена зайдет и как она будет реагировать на его самоубийство. А вместо жены в уборную сосед Артур зашел - с работы вернулся. Глядь, а тут Сидор болтается на веревке, ноги-руки висят. Артур с испуга назад было, да видит - часы на руке Сидора блестят. Рождественский тут же в себя пришел и рассудил здраво: раз ты повесился, то на что тебе часы? Покойникам часы совсем не положены. И давай, значит, сымать. Не Сидора, а его часы. А Сидор обалдел. Как это называется? Мародерство, грабеж среди белого дня, разбой! Сидор, конечно, не мог такого нахальства стерпеть, взбесился да как хватит Артура по соплям. Ты что, говорит, сукин сын! Артур со страха бац на пол - и готов. Душа в пятки, сердце на куски.
- Умер? - не поверил Матвеев.
- А то нет? - огрызнулся Поповин. - Да хоть и тебя на его место, и ты бы не выдержал.
- А я бы на его месте и быть не мог, - отрубил Матвеев.
А старшина резюмировал:
- Правду, значит, говорят, что все жулики - трусы.
Поповин промолчал: как-никак о своем родном отце рассказывал, на бурный хохот рассчитывал, а они вон как отреагировали. С сожалением подумал: напрасно рассказал. С досадой выплеснул на голову шайку воды и пошел в парную. А вслед ему уже звучал голос Ефремова:
- Это что… Вот у нас один дед на молоденькой женился…
- Расскажи, расскажи…
В это время в парную вошел со свежим веником Савинов Сразу все замолкли, и он это почувствовал, сказал тоном снисходительного начальника:
- Что утихли? Продолжайте. О чем разговор шел?
- Да все о нем, - как-то неохотно и с деланным смущением ответил Ефремов.
- О ком?
- О Гитлере, а то о ком же еще?
- И что ж вы о нем говорили? - стыдливо прикрывая живот веником, поинтересовался Савинов.
- А то, что танки по ночам на той стороне гудят, - ответил Шаромпокатилов. - К чему б это?
