Иван понял его, сказал:

- Что ж, пойдем, мы не на курорте. Я провожу тебя до села.

- Да, хорошо в эту пору, - отозвался Емельян. - Люблю июнь больше всех месяцев на свете.

- Во всем своя прелесть.

- Нет, не говори. У каждого есть что-то свое, самое любимое. Пушкин, например, осень любил. А я не люблю: уж очень тоскливо, всю душу раздирает. Она больше на кладбище похожа. - Он легко встал, одернул гимнастерку, поправил портупею и признался: - Сказать тебе откровенно, я не очень люблю военную службу. Ты не поверишь. И если б не романтика границы, я не сделал бы военную службу своей профессией.

- Между прочим, - вспомнил Титов, - чем кончилась твоя история с тревогой? У нас много разговору было: какой-то Емелька поднял панику на весь округ. Я сразу догадался, что это ты.

- Пока ничем. Рассчитываю на пять суток…

Они опять вышли на дорогу. Помолчали. Затем Емельян спросил:

- А клен наш цел, что отец в честь моего рождения посадил?

- Шумит, кудрявый, беспокойный такой. На тебя похож. А сад как разросся!

- Это мы с мамой сажали. Помнишь?

Иван не ответил. Глядя куда-то вперед, он сказал о другом:

- Отец мой рассказывал о твоем отце: беспокойный был, непоседливый и честный. За правду готов был голову сложить.

- И сложил, - негромко произнес Емельян. - А я его не помню и не представляю, каким он был. Обидно и, знаешь, - ну как тебе сказать? - больно. Молодой был, только жить начинал, мечтал - и вдруг этот выстрел. Предательский выстрел из-за угла, в спину. Когда я был маленький, мне очень не хватало отца. Как я тебе завидовал! Душа ныла по ласке. Мама само собой, но почему-то хотелось другой, мужской ласки.

- Когда его хоронили, отец мой речь на кладбище говорил. Взял тебя, маленького, на руки и говорил о том, что дело Прокопа Глебова бессмертно, что им посеяны хорошие семена новой жизни. Поднял тебя высоко над народом и сказал: "Вот оно, семя грядущего! Мы будем жить в наших детях и внуках, в их делах, и никакие пули и бомбы не способны искоренить нас, потому как мы бессмертны".

Емельян попытался представить эту картину: она волновала, рождая чувство долга и гордости. Думая об Акиме Филипповиче, почему-то спросил о его дочери:

- Да, ты ведь мне о своей Жене ничего не сказал. Привет передал?

- А я ее и не видел. В техникуме она, еще не приехала на каникулы. Практика у них, что ли. А фотокарточку - ладно, есть у меня дареная, отдам тебе, как-нибудь заедешь. Между прочим, я видел Фриду Герцович.

- Что ты говоришь? Где же?

- В Москве. Случайно. Я ехал в троллейбусе, сидел у окна. У светофора остановились. И, представь, вижу: рядом в "эмке" красивая девушка. Сразу показалась удивительно знакомой. Потом и она на меня посмотрела. И тут я догадался: да это ж Фрида Герцович!.. Уставился на нее, рот открыл, даже жест рукой сделал. Но тут дали зеленый свет, машина ее рванулась вперед - и все исчезло, как мимолетное виденье.

- Ты мог обознаться.

- Нет, уверен, это была Фрида. Другое дело - она меня могла не узнать.

- Думаю, что Фрида тебя уже не волнует, - с полувопросом заметил Емельян.

Титов промолчал.

На большой, ослепительно яркой от солнца и лютиков поляне трое молодых парней и мужчина лет сорока косили траву, девчата разбивали покосы и пели разноголосо, протяжно, широко.

- Люблю, когда поют, - сказал Емельян.

Пожилой косарь, шедший на полосе первым, выпрямился, посмотрел на дорогу, прикрыв рукой глаза от солнца. Узнал Глебова, снял картуз и поклоном поприветствовал. В ответ Глебов приложил руку к фуражке. Предложил Титову:

- Зайдем на минуту?..

Косари сделали перерыв. Глебова жители Княжиц знали -он часто бывал в селе.

- Что ж это вы, Евсей Михайлович, правила нарушаете? - шутливо сказал Глебов, пожимая грубую ладонь коренастого мужчины в старом картузе, пропыленном, пропитанном потом, выгоревшем на солнце.

- Ра-а-зве? - всполошился Евсей Михайлович Гаврилов. - Где ж это мы подкачали?

Он смотрел то на Глебова, то на Титова доверчиво, откровенно и виновато.

Емельян поспешил его успокоить:

- По правилу - коси коса, пока роса. Роса давно спала, а вы все косите.

Косари заулыбались, а Гаврилов, подавляя смущение, сказал:

- Сегодня суббота. До полудня работаем, а там баню топить, париться будем. Молодые на вечеринку пойдут.

- В таком случае придется вам помочь. Разрешите? - Глебов, сбросив ремень и фуражку, взял у Гаврилова косу. Долго и шумно вострил ее оселком, затем поплевал на руки, крякнул: - Попробуем, давно не косил. - И ловко, неторопливо, взмах за взмахом начал отваливать в покос густую сочную траву.

Титов взял косу у одного из парней и пошел следом за Емельяном. Пограничник-коновод, отдав повод своей лошади Гаврилову со словами: "Подержи-ка, отец, вспомню деревню", пошел следом за Титовым.

Парни и девчата, сбившись в стайку, с веселым любопытством наблюдали за военными косарями, которые изо всех сил старались не подкачать. А Гаврилов подзадоривал:

- Глядите, хлопцы, как надо работать! Вот это работники, золото, а не работники! Ах да начальники, ах да молодцы! Вот вам, девки, женихов каких надо.

С непривычки изрядно уморились, но были довольны. Повеяло чем-то родным, совсем недалеким и волнующе-отрадным. А Евсей Михайлович все похваливал:

- Нежданно-негаданно помощь к нам привалила. Должниками вашими будем. Приезжайте в баньку попариться, опосля по чарке выпьем. Не откажетесь?

- Сочтемся, Евсей Михайлович, - вытирая платком потный лоб, говорил Глебов. - Потребуется ваша помощь - не откажете. Верно, ребята?

- Конечно.

- Мы всегда.

- Только скажите, - с готовностью отвечали парни. Емельян украдкой смотрел на девушек, смешливых, стыдливых, с любопытством и слегка прикрытым озорством в глазах. Из всех одна ему приглянулась - стройная, тонкая, с энергичным росчерком гибких бровей, зеленоглазая и резкая в движениях. Первый раз видел ее Емельян - она кого-то напоминала, звала и тревожила, бередила сердце.

Когда снова вышли на дорогу, Емельян спросил:

- Ваня, ты не разучился ездить в седле?

- Думаю, нет. А что такое?

- Садись на мою Бурю, она кобылица надежная, зря не обидит. И вместе с коноводом скачи к себе в лагерь.

- Ну вот еще, - запротестовал было Титов.

- Да ты не спеши, выслушай меня. - И, посмотрев Ивану в глаза, откровенно пояснил: - Передашь с бойцом фотографию Жени.

"Не терпится? Почему такая спешка?" - хотел было спросить Титов, но воздержался, все понял. Сказал только:

- Хорошо. Ну что ж, тогда - прощай. - И протянул другу крепкую руку.

- Зачем - прощай, до свидания.

- Да, именно до свидания. Заезжай, не забывай. И лучше всего в воскресенье.

- Заеду. Только не завтра.

Могучие серебристые тополя выходили за околицу села и лениво роняли белый пух. Легкие, почти невесомые хлопья медленно кружились в жарком воздухе, прежде чем лечь мягким голубым покрывалом на зеленую землю. Странное испытывал чувство Емельян: сложное, пестрое. Красота земли, которую он чувствовал и понимал вообще, сегодня как-то по-особому взволновала его и растрогала. Не детство, как прежде, она воскрешала в памяти сердца, а рождала преклонение и восторг перед величием природы, жажду жизни, страстное желание разделить полную чашу радости с самым близким другом, с любимой, которой еще не было. Все чаще и чаще он думал о сестре Ивана Титова и очень огорчился, когда узнал, что Иван так и не виделся с Женей и привета ей не передал.

Взять фотографию можно было и после, в другой раз, но ему вдруг захотелось иметь ее именно сейчас, на это толкала какая-то подсознательная тревога, беспокойная мысль о том, что в другой раз, может, будет поздно. Вчерашний разговор с начальником погранотряда, казалось, успокоил его и обрадовал, но радость эта и успокоение не были ни полными, ни продолжительными. Психологи говорят: чтобы обрести душевный покой, нужно мысленно, последовательно анализируя шаг за шагом все свои поступки, докопаться до причины, породившей тревогу. Емельяну не нужно было долго рыться в памяти, причины своего волнения он хорошо знал: на днях может произойти нападение немцев. С сегодняшнего вечера застава будет находиться, в сущности, на фронтовом положении. Надо было спешить на заставу.