Тони Трапп? Почему эта мысль сразу не пришла ему в голову? Наверно, потому, что он хотел быть объективным, не поддаваться личной неприязни и идти по алфавиту. Да к тому же так можно пропустить что-то существенное.

Конечно, Трапп работал там очень давно, двадцать лет назад, и не известно, чем тогда занимался «Феникс». Не известно и то, как он оттуда ушел.

«…Профессор в Роландзском университете… — читал он дальше и думал, что, пожалуй, тут слишком много совпадений. — …Затем в Беркли и, наконец, с… года служит в Секретариате ООН».

Совершенно проснувшись, он внимательно дочитал папки, но не обнаружил больше ничего заслуживающего внимания.

Итак, Трапп и, возможно, Кохара. Трапп, пожалуй, не очень-то разбирается в программировании. Для такого дела ему нужен хороший помощник. Им мог быть Кохара.

Стоп! Нужна проверка и перепроверка. Позвонить Йонсону? Нет. Подождем до утра и получше подготовимся.

Если это Трапп, то и Йонсону, и мне может грозить серьезная опасность. Тут ошибок не должно быть.

Хорошо, что он переписал на дискетку испорченный вариант программы. Сделаем так: введем его на прежнее место. Если Кохара или Трапп захотят проверить, все будет таким, как они оставили. Пусть спят спокойно.

Он потратил еще немного времени на эту операцию, придумал новую группу паролей для чистого варианта программы и, завершив работу, пошел домой. За опоздание ему сильно досталось от Хозе.

— Итак, несколько замечаний. Это не выводы, скорее мысли для дальнейшего обдумывания. Прежде всего, активность… В нынешний век, когда свободное общество подвергается смертельной опасности справа и слева, как никогда важно сохранять активность всех истинных борцов за свободу. Во-вторых, стойкость в охране моральных ценностей. Не будем поддаваться либералам, заранее капитулирующим под напором тоталитаризма. Лучше быть мертвым, чем красным или коричневым. Только так можно остаться самим собой. И наконец, последнее. Везде, где бы вы ни находились, ищите тех, кто готов приобщиться к консервативному большинству. Будь он рабочий или капиталист, бедняк или миллионер, для нас ценен всякий, кто понимает, что будущее за нами. Увеличивая свои ряды, мы придем к победе.

Зал ликовал, гремела овация. Бромли, освещаемый вспышками фотоаппаратов, улыбающийся, сходил с трибуны, жал руки дамам и мужчинам, рвавшимся к сцене от своих столиков.

— Поздравляю, такого успеха у нас еще не было, — говорил ему прямо в ухо рыжий верзила Ловенстайн, — с каждой новой речью ваше ораторское мастерство становится все совершеннее.

Продолжая раскланиваться, Бромли шел за кулисы, сопровождаемый членами президиума. Все были оживлены. Для Лондона собрать и завоевать такую аудиторию было огромной удачей. Большинство присутствующих были из делового мира, люди солидные, отнюдь не падкие на зажигательные речи очередного фанатика. Но Томас Бромли сумел их пронять. Сам он был из их среды, владелец небольшой фирмы в средней Англии, по какой-то странной случайности ставший идеологом нового, быстро набиравшего силу движения «За консервативное большинство». Бромли удивительно хорошо приспособлялся к слушателям. Даже на собраниях рабочих он умел выжимать слезу у слушателей и казаться своим. В мире искусства его считали тонким ценителем. Он никогда не играл в театре, но был прирожденным актером, мастером перевоплощения.

Они вышли в большое фойе отеля «Веллингтон». Бромли каждому долго пожимал руку, для каждого находил нужное слово. «Он очень устал, ему надо отдохнуть, — говорили восторженные соратники. — Таких, как он, у нас мало, его надо беречь».

Бромли вошел в кабину лифта, приветливо кивнул лифтеру: «Десятый». Он любил отели с лифтерами, с номерами-квартирами, где стояли вазы свежих цветов, в баре было наготове шампанское во льду, где в сплошь озеркаленной ванной комнате можно было репетировать речи, видя себя сразу в нескольких ракурсах. Он теперь много путешествовал; делами фирмы занимался двоюродный племянник. Томасу редко удавалось бывать в своем небольшом поместье, сравнительно скромном, но зато необычайно тихом, где не надо было изображать из себя лидера. Даже ему, с его пристрастием к громкой славе, часто хотелось отключиться и побыть в одиночестве.

Войдя в номер, он снял смокинг, надел синюю рубашку в узкую розовую полоску и розовый галстук, бежевый костюм с сине-розовым платочком в нагрудном кармане и, тщательно пригладив волосы, внимательно посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него взирало невыразительное лицо пятидесятилетнего мужчины с горбатым длинным носом и розовыми апоплексическими щеками. Глаза, небольшие и карие, в которых нисколько не отражался его внутренний мир, напоминали пуговицы на портрете второстепенного художника.

Оставшись довольным собой, Бромли взял макинтош и не спеша вышел из номера. Увидев, что в коридоре никого нет, повесил на ручке двери с наружной стороны картонную вывеску «Не беспокоить» и направился к служебному лифту. Здесь лифтера не было. Бромли спустился на первый подземный этаж, через гараж вышел на боковую улицу, сел в проезжавшее мимо такси и велел ехать на Нью-Бонд-стрит. Здесь он вышел и, пройдя несколько десятков метров, нырнул в станцию подземки. Час пик уже миновал, но поезда почти не пришлось ждать. В вагонах было довольно много народу, что вполне его устраивало. Вряд ли кто-нибудь даже из его недавних слушателей узнал бы в непрезентабельной фигурке стареющего мужчины в недорогом макинтоше лидера популярного движения «За консервативное большинство». Средний служащий в каком-нибудь банке, а то и в заштатной торговой фирме «Смит и сыновья».

На Финчли-роуд он вышел из подземки и двинулся по хорошо знакомому маршруту. У витрины «Суис коттедж букс», где висел большой красный плакат с белыми буквами «Распродажа книг», остановился. Разглядывая обложки книг, он краем глаза следил за редкими прохожими. Убедившись, что слежки нет, удовлетворенно хмыкнул, и пошел дальше. Свернул на Компейн-гарденс и оказался у дома с черной лакированной дверью. Она была открыта. Бромли вошел, захлопнул за собой дверь, на всякий случай проверил, поворачивается ли ручка, и, убедившись, что выйти, как всегда, уже нельзя, спокойно скинул макинтош на один из стульев в прихожей, прошел в гостиную. Там он привычно достал из старомодного комода бутылку канадского виски, налил себе полстакана. Отхлебнув пару глотков, опустился в кресло.

Когда Бромли, очень давно, впервые явился в этот дом и понял, что все наружные двери заперты, окна первого этажа замурованы, лестница на второй и третий этажи отсутствует, а лифт не работает, его охватил страх. Это была тюрьма, камера пыток, все, что угодно, только не место для делового свидания. Пометавшись вдоволь по гостиной и прихожей, наждавшись сидя и стоя больше двадцати минут, он наконец услышал легкое шелестение, а затем незнакомые шаги в коридоре.

— Чего вы так испугались, Бромли? — спросил его тогда вошедший в гостиную высокий американец, молодой, подтянутый, с военной выправкой. — Вы у друзей, перестаньте дрожать. Возьмите в комоде виски и придите в себя.

Прошло много лет, и он, Бромли, до сих пор не мог понять, как он относится к этому человеку. Он знал, что готов, как всегда, выполнять его инструкции, не подвергая их сомнению. Но временами его охватывала ненависть, граничившая с истерикой: хотелось убить, уничтожить, растоптать, выбросить в какую-нибудь глубокую речку с быстрым течением. Чем выше он поднимался по лестнице политической славы, тем острее чувствовал унижение, подчиняясь американцу. Но глаза его по-прежнему ничего не выражали, мозг не уставал повторять: «Жди, твой час придет, но пока ты зависим и уйти от этого никак нельзя». С годами зависимость росла, правда, росло и богатство. Жизнь становилась интереснее, радовали причастность к большой власти и возможность ею пользоваться. Если бы он больше читал, то знал бы, что подобные чувства испытывали сотни, если не тысячи секретных сотрудников разведок в разные времена и при разных строях, и что его внутренний мир, казавшийся ему уникальным, был лишь размытой копией какого-то эталона, изготовленного всевышним в час дурного настроения.