Мафия от культуры стала нарасхват приглашать меня на вечеринки, казалось, без меня не обходился ни один прием — похоже, это не такие уж и плохие люди. На одном таком приеме я даже встретил президента, естественно, общался с мэром; издатели, писатели, музыканты — все хотели со мной познакомиться, и, конечно, театральная тусовка, теперь я их человек.

Я старался держаться достойно, по крайней мере, не показывать своих слабостей, они не должны подумать, что я виляю перед ними хвостом. Я выбирал такие стратегические позиции, откуда все было неплохо видно, но чтобы вокруг меня не толпились. Я стоял, разговаривал, позволяя себе говорить только то, что, насколько я знал, от меня хотят услышать, — по людям сразу же видно, когда твои слова в тему. Им явно хотелось услышать непринятые мнения, то, что не могли высказать сами. И в целом я был не очень пьян, не выставлял себя на позорище, и волноваться было нечего, хоть я и попал из грязи в князи…

В одну пятницу было целых два приема. В четыре представляли какую-то книгу в Фонде кинематографии, «историю исландского кино» — как им удалось сделать ее такой толстой, находилось за гранью моего понимания; конечно, в ней было полно фотографий. Потом состоялась еще одна вечеринка, в приглашении значилось «между пятью и семью», но мне сказали, что народ в основном подтягивается к шести и все продолжается до ночи, так что я понял, что успею и туда и туда.

В Фонде кинематографии сначала произносились дурацкие речи. На столе стояло вино и пиво, оно влекло и манило, но никто не садился, пока говорил исполнительный директор, явно что-то забавное, поскольку иногда в зале раздавался вымученный смех; сам я был зажат и трезв, слушать мне было скучно. Потом выступал премьер-министр, жуткий зануда, ему вручили первый экземпляр, все захлопали, стали фотографировать. Ко мне подошел один крутой парень, с которым я был немного знаком, актер, певец с низким голосом, его звали Бьялли, — пока произносили речи, хлопали и фотографировали, он дважды или трижды наклонялся ко мне и что-то говорил на ухо, судя по тону, что-то забавное, но слов я не разобрал; я посмотрел на него и ухмыльнулся, он ухмыльнулся в ответ, я почувствовал к нему явное расположение; вот он, мой товарищ, партнер, брат по несчастью, я больше не был одинок — наконец, все пошли к столу, и я ухватил две бутылки пива — протянул одну Бьялли, он от души обрадовался, сказал: «Вот выручил, брат». А вскоре он и сам достал еще две.

В зале быстро поднялся дикий шум, это особенно чувствуется, когда сам молчишь, сплошные звуки, эхо — шум на вечеринках — это нечто особенное, слышишь, как говорят сто голосов одновременно, слышишь каждый голос в отдельности и все в одном, иногда слова так сливаются, что их невозможно разобрать, очень удивительно. А пиво шло хорошо. Мы с Бьялли явно пользовались популярностью, и мне казалось, что все главные люди переместились к нам; поближе подсел и лысый кинорежиссер и кто-то похожий на Иисуса Христа, не знаю, кто он и чем занимается, спаситель, наверное. Он ничего не говорил, но иногда улыбался, его голубые глаза смотрели вдаль. Потом подошел журналист, который немного пишет о кино, и женщина, заседавшая в парламенте от Женского комитета; ну и, конечно, сам Бьялли и еще писательница, она, кажется, написала пьесу или, может, сценарий, очень смешная, с голубыми кошачьими очками, словно из английской комедии 60-х годов. Звали ее Имбра. Она склонила голову набок, смотрела на меня и ловила каждое слово, остальные тоже, я цитировал что-то из рок-поэзии, рассказывал, как однажды в копенгагенском баре встретил группу «Кинкс», «мой друг сэр Раймонд Дуглас Дэвис»[78], говорил я, и все слушали с открытыми ртами, хотя я, честно говоря, загнал себя в угол этим рассказом, поскольку, когда я встретил «Кинкс», ничего примечательного, собственно, не произошло, просто наткнулся в баре на знаменитых людей, вот и все, ужасно банальная история. Так что я сразу же переключился на другую, понимая, что не всякий сможет такое слушать, однако подумал, что и черт с ним, если они сочтут меня слишком грубым, пусть выкажут презрение, и начал прямо с середины истории о том, как гении рока Чак Берри и Джерри Ли Льюис как-то играли в одном концерте; год был 1957-й или 1958-й, оба тогда находились на вершине славы, более знаменит был разве только Элвис; и Чак, и Джерри Ли, конечно, важнейшие имена в этом музыкальном направлении, играли они в Бостоне или в Филадельфии, или еще где-то, помимо них выступали какие-то местные таланты — more local than talents[79], как кто-то когда-то сказал — Чак и Джери Ли должны были выступать в конце… Но кто из них самый последний? На таких концертах «гвоздь программы» выходит под конец, и пока устанавливали окончательный порядок, за кулисами в воздухе висела нервозность, и стало ясно, что ни Чака, ни Джерри не устроит выступать перед другим, так сказать, на разогреве. И вот выносят долгожданное решение, белокурый король кантри-рока Южных Штатов, Джерри Ли Льюис из Ферридей, Луизиана, должен играть предпоследним, а завершится концерт выступлением темнокожего гения ритм-энд-блюза Чака Берри. История гласит, что Джерри выслушал это молча, стиснув зубы, но решил устроить такой перформанс, чтобы выступать за ним было трудно. Пока его объявляли, он вылетел на сцену, и группа за ним, сразу же закрутил какое-то крутое рок-попурри и играл целый час, ни разу не сделав паузы между песнями, все время наращивая темп, он стоял у рояля и колотил по клавишам обеими руками и кончил своей самой знаменитой песней «Great balls of fire»[80], весь зал встал, люди начали кричать и топать, потом он поджег рояль, и когда он заканчивал песню, инструмент стоял объятый ярким пламенем — затем стремглав вылетел и встретил Чака в дверях; а зал кричал и топал: «Джерри! Джерри! Джерри!» — они хотели еще Джерри и только его, и вот после такого нужно было начинать Чаку, рояль все еще догорал, а Джерри Ли наклонился к Чаку и прошептал ему на ухо: «Тор that, nigger»[81].

Как я и предполагал, история попала в цель. Бьялли сразу же взорвался смехом, смеялся и кто-то еще, но забавнее всего было следить за теми, кто смеяться отнюдь не хотел, они почти не дышали, лица раскраснелись, они фыркали, давились, брызгали слюной, кашляли. Я сразил всех наповал и мог уходить. Несколько человек побежали за мной. Я понял, что мне пора, и начал жать людям руки на прощанье, как президент после официального визита, у меня промелькнула мысль, что это, возможно, будет выглядеть комично; вспомнив о другой вечеринке, я заскочил в туалет, а оттуда в гардероб, взял верхнюю одежду, элегантное пальто, которое идеально подходило завсегдатаю тусовок, и выбежал на улицу.

Я уже упомянул писательницу Имбру, с голубыми кошачьими очками? Удивительная женщина, дожила до средних лет, а продолжает изображать из себя какую-то смесь сельской чудачки и девочки переходного возраста. Вокруг шеи она обмотала какое-то синее покрывало, а одета была в белую кофту из ангоры, узкую юбку неонового цвета, короткую, и красные туфли на высоком каблуке. Офигенно дерзко и элегантно? Возможно, если бы на ней при этом не было длинных панталон и грязно-серых шерстяных гетр. В гетрах, которые, несомненно, доходили до икр, но сбились гармошкой на лодыжках, и красных вечерних туфлях. Вроде недавно по телевизору показывали эротический сериал «Дневники красной туфельки». В нем явно упустили длинные панталоны и шерстяные гетры…

— Привет! — начала она, когда я вышел, голос у нее был высокий, дрожащий и мягкий, но очень вопросительная интонация; как Бьёрк или пятилетняя девочка в радиопьесе.

— Здравствуй, — сказал я, запахивая пальто и собираясь уже пойти.

— Ты ведь на вечеринку в Корпу? — спросила она.

Это меня поразило. Как она узнала? У меня возникло чувство, что она за мной следит. Но она быстро добавила: