Деньки выдались веселые. Каждый день по лестнице сновали шоферы и носильщики. Квартира наполнилась картонными коробками, пенопластом — и, конечно, всевозможной роскошью. Потрясающий телевизор. Я уже давно мечтал о таком ящике. И видеомагнитофон. А еще музыкальный центр. Теперь перепишу на диски все свои старые пластинки. И мягкая мебель. И посудомоечная машина. Ю нейм ит[66]. Я чувствовал себя просто королем. Что-то даже не успел распаковать, потому что пора уже было складывать пожитки в контейнер и везти их домой, в холодное мое отечество.

Разгружать контейнер Шторму помогали мы вдвоем, я и Ислейв. Сколько же вещей скопилось у него за годы, проведенные в Дании, а ведь жил на пособие. Прекрасная мягкая мебель, столовый гарнитур, обеденный стол, стулья, табуретки — словом, все, что нужно человеку. И первоклассная техника: телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр…

Мы с Ислейвом грузили все самое тяжелое, вместе с водителем, Стеффа и дети тоже помогали, носили вещи поменьше и полегче, а Шторм больше руководил, говорил, что где должно стоять, у него часто болела спина, и тяжести ему противопоказаны. Работы было полно, и когда мы все занесли, с удовольствием сели отдыхать, кто на софу, кто на кресло, и принялись пить пиво, которым так щедро угощал Эйвинд. Загружая контейнер в Дании, он засунул в него несколько ящиков пива, похоже, знал, что таможенники не особенно заглядывают в хозяйственные контейнеры. Особенно много он привез белого вина, что меня сильно удивило, мы ведь никогда не любили вино, предпочитали пиво, но выяснилось, что Шторм купил его за бесценок, когда ездил за покупками в Германию. Ездил он на автобусе, прямо из Оденсе, в какие-то крайне дешевые однодневные туры и покупал разные товары, которые за границей были дешевле; объяснил, что подобные поездки доставляли ему удовольствие и помогали скоротать последние недели и месяцы пребывания в Дании. Пассажирами таких автобусов были в основном пенсионеры, они ездили за сахаром и кофе, а сам он наткнулся на это белое вино, рислинг, оно там почти ничего не стоило; мы извлекли из контейнера бутылок пятьдесят. Он открыл одну и дал нам с Ислейвом попробовать, спросил, не кажется ли нам, что вино просто замечательное, но мы были не в восторге. Оно, конечно, не такое кислое, как многие другие белые вина, но было еще теплым, и Ислейв, большой знаток вин, просто не смог это пить, смеясь, назвал приторной бурдой. Шторм отшутился, что напиток, конечно, не для голубых, но ему нравится. А потом выстроил бутылки в длинный ряд на кухонном шкафу, под самым потолком, как украшение, какие-то музейные экспонаты или кубки.

Удивительно было снова оказаться дома у Шторма и Стеффы. Пить с ними пиво. Дети стали старше и сияли силой и красотой, они меня узнали, без запинки назвали Бьёсси. Я непроизвольно вспомнил былые деньки, в другом месте, но в этой семье. У меня вырвалось: «Не хватает только комнаты Бьёсси». И замер, испугавшись, что сказал лишнее. Что напомнило о разрыве с ними. Но Шторм лишь рассмеялся. Подхватил шутку. «Да, ужасную квартиру нам дали, — сказал он, — никакой комнаты Бьёсси!» И я тоже засмеялся. Не удержался. Почувствовал, что покраснел, и смех вырвался наружу. Я смотрел в столешницу и смеялся. Надеялся, что скоро пройдёт…

Прежде я иногда чувствовал, что ко мне относятся с подозрением, особенно когда играл с ребятами из приличных семей, я ведь жил с этим пьянчужкой Халли Хёррикейном и нервнобольной мамой. А еще на гандболе. В одиннадцатом классе я случайно начал тренироваться в престижном клубе, пришел вместе с одноклассником, у меня был хороший рост, руки сильные, так что я быстро попал в команду, и мне действительно нравилось играть, да и игра у нас складывалась неплохо — мы начали завоевывать титулы и кубки, и тогда на нас обратили внимание руководители клуба, стали нас взращивать, и я почувствовал особое к себе отношение, преувеличенно дружеское, — в нашем клубе был силен молодежный дух, но еще сильнее господствовал стиль Христанского союза юношей; все жили по бредовым правилам типа в здоровом теле здоровый дух, и ежегодные праздники проходили почти как собрания масонской ложи. Потом мы перешли в четвертую группу, и я был одним из самых результативных игроков, лет в пятнадцать мы стали чемпионами Рейкьявика и Исландии среди юниоров, к большой гордости клуба; о нас даже написали несколько страниц в газете; а все из-за того, что в нашей группе играли сыновья спортсменов, которые когда-то выступали за общество, или дети из хороших семей, и все считали нужным об этом упоминать; обо мне же в таком смысле речь никогда не заходила; меня просто окружали особой заботой, тренеры отвозили меня после игры домой, всегда говорили мне, как я хорошо сыграл, хотя играл я не лучше других; всегда хвалили меня за самоотверженность и дисциплину, хотя я не проявлял ни того ни другого — я был в команде лишь потому, что мне нравилось играть в гандбол, забивать голы, проводить время с другими ребятами, драться мокрыми полотенцами в душе и ругаться непристойными словами, — оставаясь без присмотра, мы становились совсем непохожи на христианских скаутов; некоторые начали курить (в частности, я), а когда это всплыло, родители и руководство клуба сочли зачинщиком именно меня. Лет в пятнадцать — шестнадцать у нас появился интерес к спиртным напиткам; казалось, нет темы интереснее, чем водка, и разговоры о ней велись на научной основе; некоторые начитались статей о полезных свойствах этого напитка, понабрались редких и экзотических названий типа southern comfort[67] («от него с ума можно сойти»), вот и выдумывали наперегонки истории о своих пьянках, а когда ездили на соревнования по стране, например, на Острова или на север, в Акурейри, долго изобретали, как бы тайком положить в спортивную сумку фляжку, но на самом деле никогда ничего подобного не делали…

А потом у нас был своеобразный «праздник урожая» — общество чествовало титулы и медали, которые мы завоевали; руководители, тренеры, родители (кроме моих) и мы, сами ребята, собрались вместе, пили кофе с пирожными, там прозвучала парочка длинных и красивых речей, раздавали подарки; самый результативный игрок получил статуэтку, лучший — кубок (я сам бы присудил это звание себе, а не тому, кого назвали; те две-три игры, в которых я участия не принимал, были проиграны, а вот когда призер получил травму, ничего не изменилось). Наконец, вызвали меня и вручили особый приз за старание, произнеся жалкую речь о том, что руководство гандбольной секции вместе с тренерами решило присудить этот особый приз за самоотверженность, преданность и усердие на тренировках — хотя я ходил на них далеко не так регулярно, как многие другие. Меня вызвали на кафедру и вручили спортивную сумку, черную, кожаную, с лейблом «Адидас», она была очень большая, начальник, который мне ее вручил, захлопал, и все остальные тоже захлопали в мою честь, а я стоял на кафедре и едва не захлопал сам, потом наступила тишина, а я все еще стоял, будто собирался произносить речь, и чтобы не показаться размазней в глазах других ребят, я схватил эту невероятно большую сумку, как у взрослых, и сказал:

— Сюда явно войдет четыре-пять фляжек!

На этом моя карьера закончилась. Больше меня в команду не приглашали.

Устроить Шторма в какую-нибудь газету никак не удавалось, и мы видели, что он смотрит на нас как на обманщиков, хотя вроде и не дерзит. Я счел своим долгом помочь ему составить хорошее резюме; мы вместе написали письма на имя главных редакторов различных газет и журналов, немало приукрасив опыт его работы на этом поприще; даже маленькие объявленьица типа «куплю…» в датских рекламных газетенках назвали «значительной работой в качестве внештатного корреспондента датских газет». И так далее в том же духе. Я, однако, подозревал, что это не поможет, и поэтому слегка нервничал; Йон Безродный (когда мы со Штормом возобновили общение, я снова стал его так называть) сказал издательскому начальству, что я ищу Шторму работу, и теперь я воспринимал это как свою обязанность; если ничего не получится, я не оправдаю доверия. Я ломал голову, как бы вручить резюме нужным людям лично, мне казалось, что если оно поступит в обычном порядке от незнакомого человека, то осядет в каком-нибудь бюро по трудоустройству и будет там пылиться вместе с другими ненужными бумагами.