Ну так вот, я начал о нем заботиться, малый был близок мне по духу, в чем-то, конечно, маменькин сынок, слишком долго жил с ней, ему уже перевалило за тридцать, а он еще ни разу не жил с женщиной, только с мамой, которая очень много для него значила, он даже любил ее цитировать, но многие замечательные люди были мамиными любимчиками, простим им это, — вот, например, Элвис Пресли, нужно признать. Я стал приглашать его к нам на выходные, чтобы он не сидел в своей проклятой школе, грустный и одинокий, а он, разумеется, принимал все мои приглашения, приходил по пятницам прямо после занятий и сидел до вечера воскресенья, спал в комнате для гостей, я угощал его пивом, и он ел с нами, смотрел телевизор и радовался тому, что находится дома, среди людей. И нам нравилась его компания, потому что малый был воспитанный, благодарный и веселый, к тому же с удовольствием меня слушал, он внимал всему умному, и если ему что-то нравилось, он искренне и заразительно смеялся, и я раскрылся рядом с ним, он как будто открыл мне мой ум, заставлял вспоминать то одно, то другое, такие вещи, которые никак нельзя забывать.

Он гостил у нас по выходным ни много ни мало три или четыре года. Выходит, мы демонстрировали свое радушие на протяжении примерно 150–200 выходных, прямо-таки усыновили его, взяли под опеку, на воспитание, — у него и своя комната была, гостевая, дети даже стали называть ее комнатой Бьёсси, — не сомневаюсь, что это помогало ему учиться и вообще было полезно для душевного здоровья, иначе бы он не выдержал, свихнулся, если бы не мог ходить к нам, как в родительский дом, всегда, постоянно и неизменно. И я, естественно, ожидал, что он будет за это благодарен и при случае более чем охотно вознаградит за помощь…

После того, как я провел несколько выходных в гостях у Эйвинда и Стеффы, мне стало казаться, будто я познакомился не только с ними, но и с массой других людей, которых Шторм повстречал на своем жизненном пути. Он, конечно, много рассказывал о семье, особенно о Халли Хёррикейне, тот ведь был ему вроде как отчим, жил с его мамой после того, как она помешалась и находилась в постоянном опьянении от валиума, — но иногда я пытался замять разговор о Халли, поскольку чувствовал, как Шторм его ненавидит, ведь этот тип был пьяницей и преступником, он растратил все мамино имущество и превратил детство Шторма в сплошной кошмар; иногда после рассказа о Хёррикейне в комнате на некоторое время повисала тяжелая тишина, хотя Шторм забавно пародировал этого психа, в умеренных дозах послушать можно.

А еще я заочно познакомился с лучшими друзьями его детства. «Маленький контрреволюционный союз» — Шторм мог почти бесконечно рассказывать про Хрольва, Ислейва, Солмунда и Колбейна или их пародировать, и я в точности знал, как они выглядели и говорили, что думали; их достоинства, их недостатки, все их тайны и даже извращения. Оставалось только, чтобы наши пути пересеклись, чтобы мы встретились где-нибудь на дне рождения, в конторе или в автосалоне, в пабе или даже за стаканчиком, и после того, как мы представимся друг другу, главное, ни в коем случае не показать, что я знаю о них почти все, что легко бы мог их поправить, случись им запутаться в фактах собственной жизни; они же едва запомнят, как меня зовут.

Что же у них было общего? Ну, прежде всего, пожалуй, определенное честолюбие, а еще то, что они видели себя военными журналистами. Верили, что им доведется стать участниками важных событий, каких-то сражений, что они окажутся на передовой, а потом расскажут об этом в статьях и книгах.

У Шторма было много книг, написанных военными корреспондентами. Прежде всего американскими. Например, только Хантера С. Томпсона книги четыре или пять. «Интересный автор?» — поинтересовался я, сходив несколько раз с одной из них в туалет и насмеявшись до умопомрачения, — она называлась «Fear and Lothing in Las Vegas»[12]. Но сам Шторм не особо им восторгался. Книжку купил, потому что друзья посоветовали, в основном Хрольв и Ислейв. Томпсон был их кумиром. Напившись, они превращались в него. А между этими превращениями мыли где-то полы. Подрабатывали ночными сторожами. Вероятно, собирались писать по ночам, ночные вахты — это ведь мечта пишущего человека, ночью ведь ничего не происходит, город спит, в омуте городского сна нет ничего интересного.

Иногда Шторму приходилось их хвалить. У них вроде как были способности, у Колбейна, например, «ай-кью[13], как у среднего гроссмейстера, только он такой же чокнутый, как Бобби Фишер». А Солмунд, он уже был гением, когда пришел в исландскую журналистику, другого такого таланта на страницах исландских газет не бывало, «но потом он спился, стал алкоголиком с таким сильным инстинктом саморазрушения, что вообще ничего больше не мог сделать. И попросту вылетел с работы». Эти двое, Колбейн с Солмундом, были намного старше Шторма. А вот Хрольв, тот был его ровесником и другом детства, и Шторм мог потешаться над ним до бесконечности. «Знаешь, почему он бросил гимназию и не пошел, как собирался, учиться на журналиста? Потому что где-то вычитал, будто все лучшие представители этой братии были самоучками! Вот еще фразочка: „только автодидакты по-настоящему образованные люди, других лишь учили“. Хрольв годами руководствовался этой мыслью. И знаешь, кем он работает сейчас? Ночным сторожем в университетском кинотеатре! Ха-ха-ха…»

«А способности-то у него вообще были?» — поинтересовался я как-то раз. Шторм сначала хотел сменить пластинку, но какая-то причина заставила его продолжить: «Этот парень был зверски умен и способен. И я уверен, если бы он довел до конца хоть что-то из того, что собирался написать, получилось бы отменно».

С этими своими друзьями он связи не поддерживал, только пару раз звонил Ислейву, получив от того письмо или открытку. Мне казалось, что здесь кроется какая-то тайна. Они ведь были закадычными друзьями. Встречались каждые выходные, прямо как мы сейчас. А потом Шторм уехал в соседнюю страну, и связь между ними прервалась. И он стал их поносить. Ведь наверняка между ними что-то произошло? Я иногда спрашивал, но ответа не получил, якобы они ему просто наскучили, он был fed up[14]. И тут вдруг меня осенило: что, и со мной будет так же? Если наши пути разойдутся? И обо мне он будет так говорить? Но потом я понял, что все, разумеется, вовсе не так. Мы крепко сдружились, всерьез, мы родственные души. Однажды под утро, когда ящик с пивом опустел, Шторм даже сказал, что если бы с ним что-то случилось, он бы никому не доверил Стеффу и детей, кроме меня.

Меня шокировало известие о том, что Ислейв вышел из укрытия. Сначала я подумал, что это шутка или брехня. И мне не сразу удалось выбросить из головы мысль, что это вполне в стиле Иси, он ведь всегда был горазд на всякие выходки, изумлял всех своими чудачествами, это были своего рода богемные игры. Поэтому мне и показалось, что это не могло быть правдой. Он ни разу ничем не выдал, что он гей, — glad to be gay[15], как, например, Сайми, с которым я учился в начальной и средней школе, в нем с самого начала было мало мужского, он смеялся, как девчонка, и вилял бедрами лет этак с десяти, не проявлял никакого интереса к мальчишеским играм и прочим занятиям, дружить хотел только с девчонками, и они принимали его в свою компанию как равноправного члена, когда мы доросли до подросткового возраста, мы Сайми даже завидовали; мы, все остальные, и приблизиться не могли к женскому полу, а он оставался ночевать вместе с подругами.

Но как бы там ни было, Иси во всем настолько отличался от Сайми, что и представить сложно. С детства был женофобом до мозга костей. Потому мне все это и показалось полным безумием. И эта мысль меня не покидала, хоть новость я и узнал из письма Иси и даже разговаривал с ним по телефону, и он искренне просил меня поверить в это, принять как данность и уверял, что это никоим образом не разрушит нашей дружбы.