Как видим, император снова обрел свою былую энергию наперекор недугам и меланхолии, снедавшей его в ту пору, то есть 1 января 1825 года, когда мы пришли во дворец. Он, как обычно, обошел все залы, можно сказать, галопом пронесся по ним, а следом весь его двор. Меня же подхватил людской поток и, покружив по дворцу, часам к девяти возвратил на прежнее место.

В десять вечера, когда иллюминация Эрмитажа была завершена, тех, кто располагал билетами на особое представление, пригласили пожаловать туда.

Тут я, хоть и с немалым трудом, выбрался из толпы, поскольку принадлежал к числу этих избранных. Дюжина негров в пышных восточных одеяниях выстроилась у дверей, ведущих в театр, дабы сдерживать толпу и проверять билеты.

Должен признаться, что, войдя в театр Эрмитажа, в дальнем конце которого в длинной галерее у противоположной от сцены стены были накрыты столы для придворного ужина, я почувствовал себя так, словно попал во дворец феи. Пусть читатель вообразит просторный зал, сплошь затянутый гобеленами, с расписным потолком, усеянным хрустальными трубками, по величине напоминающими те стеклянные сарбаканы, из которых дети стреляют по птицам смоляными шариками. Трубки эти все фигурные: каждая перекручена, замысловато искривлена в форме, наиболее соответствующей тому месту, где она расположена; их соединяют неразличимо тонкие серебряные нити, в трубках запрятаны цветные фонарики со свечами внутри, их тысяч восемь-десять, хрусталь отражает и усиливает их свет. Разноцветным сиянием этих фонариков озарен окрестный ландшафт: уголки парка, цветы, боскеты, откуда раздаются воздушные мелодии, исполняемые невидимым оркестром, фонтаны и озера, по глади которых словно прокатываются тысячи бриллиантов. Вуаль, сотканная из света, окутывая эти картины, создает впечатление несколько фантастическое, исполненное дивной поэзии.

Одно только устройство этой иллюминации обошлось в двенадцать тысяч рублей и потребовало двух месяцев работы.

В одиннадцать вечера духовой оркестр грянул марш, возвещая о прибытии императора. Он явился в окружении своего семейства, придворные следовали за ним. Тотчас же великие князья и великие княжны, послы с супругами, первые должностные лица империи и статс-дамы заняли места за столом, стоявшим в центре. Прочие гости, человек шестьсот из высшей знати, расположились за двумя другими столами. Один император не сел, он стал прохаживаться между столами, обращаясь то к одному, то к другому гостю, которые, согласно правилам этикета, отвечали ему сидя.

Не берусь описать впечатление, какое производил на других присутствующих завораживающий облик императора, великих князей и княжон, всех этих вельмож и их жен, из которых одни в золоте и вышивках с головы до пят, другие переливаются бриллиантами, причем все зрелище предстает перед вами в стенах хрустального дворца. Что касается меня, то я никогда не испытывал такого ощущения грандиозности. Позже мне довелось повидать несколько наших королевских торжеств – если оставить в стороне патриотизм, должен признать, что этот праздник их превосходил.

Когда пир завершился, монарх и двор покинули Эрмитаж и снова отправились в зал святого Георгия. В час ночи раздались звуки второго полонеза, который, как и первый, возглавил сам император. Как только полонез отзвучал, царь удалился.

Признаться, с его уходом мне стало легче на душе: весь вечер я не мог избавиться от мысли, что это великолепное торжество с минуты на минуту может быть запятнано кровью.

Когда удалился император, толпа мало-помалу рассосалась. Во дворце было двадцать пять градусов тепла, снаружи – двадцать мороза. Сорок пять градусов разницы! Во Франции мы бы спустя неделю уже знали, сколько человек умерло вследствие столь мгновенной и резкой перемены, нашлись бы доводы, возлагающие ответственность на государя, министров или полицию, что дало бы газетчикам великолепный повод для полемики. В Петербурге же никто ничего не знает и, благодаря подобному молчанию, веселые празднества не оставляют после себя горького осадка.

Мне же повезло: я без особых приключений вернулся к себе на Екатерининский канал благодаря слуге, у которого – редкий случай! – хватило ума дождаться меня там, где я велел, а также благодаря плотно закрытому экипажу и толстенной шубе с мехом как наружу, так и внутрь, вдобавок подбитой ватой.

Второй праздник, водосвятие, в этом году приобрел особую торжественность из-за недавнего кошмарного бедствия. Помпезные и бурные приготовления к торжественной церемонии, занявшие около двух недель, на сей раз велись не только деятельно, но и с заметным религиозным трепетом, который абсолютно незнаком нам, народам, склонным к безверию. На Неве был воздвигнут огромный круглый павильон, имеющий восемь входов, украшенный четырьмя большими картинами и увенчанный крестом. Попасть внутрь можно было по мосткам, сооруженным напротив Эрмитажа. Утром праздничного дня полагалось прорубить в ледяном полу павильона широкое отверстие, дабы священник мог приблизиться к воде.

И вот этот день, когда надлежало укротить гнев реки, наконец настал. Несмотря на стужу, которая в девять часов утра доходила градусов до двадцати, на набережных собралось немало народу; река, заполненная толпами зевак, полностью скрылась с глаз. Присоединиться к ним я, сознаюсь, не рискнул: опасался, что лед, сколь бы крепким и толстым он ни был, такую ораву не выдержит. Поэтому я, как мог, стал проталкиваться к гранитному парапету набережной и наконец достиг его после сорока пяти минут, за которые меня дважды предупреждали, что мой нос в опасности: побелел! Вокруг павильона было предусмотрено свободное пространство – обширный круг.

В половине двенадцатого императрица и великие княжны, появившись на одном из застекленных балконов дворца, тем самым возвестили толпе, что богослужение закончено. С Марсова поля повалила вся имперская гвардия, примерно тысяч сорок. Под звуки военной музыки они построились в боевые порядки на льду реки, образовав тройную шеренгу от французского посольства до крепости. В то же мгновение дворцовые ворота распахнулись, замелькали флаги, святые образа, появились певчие из царской часовни, а за ними клир во главе с митрополитом. Следом выступали пажи, потом унтер-офицеры со знаменами разных гвардейских полков и наконец сам император. Справа и слева от него шагали великие князья Николай и Михаил, за ними следовали крупные военные чины империи, адъютанты и генералы.

Как только император достиг входа в павильон, уже почти до отказа заполненный священнослужителями и знаменосцами, архиепископ подал знак, и в тот же миг зазвучал хор: более сотни мужских и детских голосов, без какого-либо инструментального сопровождения исполнявших религиозные гимны. Я никогда не слышал такого волшебного, безукоризненно гармонического звучания. Все то время, пока длилась молитва, то есть около двадцати минут, император неподвижно простоял без шубы, в одном мундире, с непокрытой головой, бросая вызов климату и подвергая себя опасности более реальной, чем если бы выступал в первом ряду сражающихся под огнем сотни пушек. Зрители при этом кутались в шубы, на головах у них были меховые шапки, а император был почти совсем лыс.

Когда вторично отзвучало «Тебе, Бога хвалим», архиепископ принял из рук мальчика-хориста серебряный крест и, встав посреди коленопреклоненной толпы, громогласно благословил реку, погрузив крест в полынью, прорубленную во льду, благодаря чему вода поднялась и он мог до нее дотянуться. Затем он взял вазу, наполнил ее освященной водой и поднес императору. После этой церемонии началось освящение знамен.

Штандарты склонились, чтобы в свою очередь принять благословение, и тотчас из павильона, выпустив в воздух хвост белого пара, взвилась ракета. В тот же миг раздался ужасный грохот: это вся артиллерия крепости затянула «Тебе, Бога хвалим».

За время, пока длилась церемония благословения, салют гремел трижды. При третьем император надел головной убор и побрел назад, ко дворцу. Он прошел в нескольких шагах от меня. В этот раз царь выглядел печальнее, чем когда бы то ни было: зная, что во время религиозного праздника ему ничто не грозит, он вновь стал самим собой.