После завершения французской кампании и подписания Венского трактата Константин стал вице-королем Польши. Во главе этого воинственного народа его милитаристские вкусы проявились с удвоенной силой, и за неимением подлинных кровавых баталий, при коих он недавно присутствовал, его единственным развлечением стали парады и смотры, эти зрелищные подобия сражений.
Зимой и летом, живя хоть во дворце графов Брюль (близ парка при Саксонском замке), хоть в Бельведерском дворце, он вставал в три часа ночи и облачался в генеральский мундир, причем ни один камердинер никогда не помогал ему при этом. Затем он садился за стол, заваленный полковыми списками и военными приказами, в комнате, на всех стенах которой красовались изображения мундиров разных армейских полков, и принимался перечитывать вчерашние рапорты, присланные полковником Аксамиловским или префектом полиции Любовицким, оставляя на каждом какую-либо помету одобряющего или порицающего свойства. Эта работа продолжалась до девяти утра, затем, по-солдатски второпях позавтракав, он выходил на Саксонскую площадь, где его обычно ждали два пехотных полка, эскадрон кавалерии и полковой оркестр, чтобы при его появлении грянуть сочиненный Курпинским марш.
Смотр начинался без промедления. Полки проходили перед царевичем, с математической точностью соблюдая между собой равные дистанции, а он наблюдал за ними, оставаясь пешим, обычно облаченный в зеленый егерский мундир, с треуголкой на голове, украшенной петушиными перьями.
Его голубые глаза были почти полностью скрыты густыми длинными ресницами, а брови, став асимметричными из-за того, что он все время их хмурил, топорщились под его узким лбом, изборожденным глубокими морщинами, говорящими о постоянной напряженной озабоченности. Необычайная живость его взгляда наряду с маленьким носиком и оттопыренной нижней губой придавали лицу диковатую странность, а шея, чересчур короткая, от природы была посажена так, что голова выдавалась вперед и словно бы покоилась непосредственно на эполетах.
Когда раздавался военный марш и царевич видел людей, которых он сам вышколил, слышал их четкий, размеренный шаг, он весь расцветал. Его охватывало что-то вроде лихорадочного возбуждения, лицо пламенело багровым румянцем, мышцы рук, прижатых к бокам, судорожно напрягались, отчаянно стиснутые кулаки нервически оттопыривались, в то время как ноги, ни на миг не зная покоя, отбивали такт, а гортанный голос в промежутках между командами, которые он чеканил очень внятно, издавал еще какие-то сиплые отрывистые звуки. В них не было ничего человеческого, но они выражали попеременно то удовлетворение, если на его вкус все шло как надо, то гнев, если происходило какое-либо нарушение дисциплины. В этом последнем случае кара почти всегда бывала ужасна, ведь солдату малейший промах грозил тюрьмой, а офицеру – потерей чина. Эти строгости распространялись не только на людей, но даже на животных. Однажды он велел повесить обезьяну, которая слишком шумела в клетке. Лошадь, сделавшая неверный шаг потому, что он же сам на мгновение выпустил повод, получила тысячу палочных ударов. Наконец, великий князь приказал пристрелить собаку, разбудившую его ночью своим лаем.
Его хорошее настроение выражалось так же дико, как и его гнев: он, покатываясь со смеху, кувыркался, весело потирал руки и поочередно притопывал то одной, то другой ногой. В такие моменты он бросался к первому встречному ребенку, кружил его и вертел в разные стороны, щипал за нос, за щеки, добивался, чтобы малыш его поцеловал, а в финале отпускал, сунув ему в ладонь золотой. Наступали у него и другие часы, без радости и без гнева, когда он впадал в полнейшую прострацию, им овладевала глубокая меланхолия. Тогда он, слабый, как женщина, принимался стонать, съежившись в комочек на диване или прямо на паркете. Никто в такие моменты не осмеливался приближаться к нему. Только одна женщина, бледная, стройная, светловолосая, обычно в белом платье с голубым поясом, приходила к нему, словно видение. Это производило на царевича волшебное действие: свойственная ему нервная чувствительность резко возбуждалась, вздохи переходили в рыдания, и он проливал обильные слезы. Тогда приступ отпускал его, женщина подходила и садилась рядом, он клал голову ей на колени, засыпал и просыпался исцеленным. Эту женщину, ангела-хранителя Польши, звали Иоанна Грудзинская.
Однажды, когда еще совсем дитятей юная Иоанна, будущая Жаннетта Антоновна, молилась перед образом Пресвятой Девы в архиепископском соборе, венок из иммортелей, висевший под иконой, упал прямо ей на голову, и старый казак родом с Украины, слывший провидцем, в разговоре с ее отцом предсказал, что святой венок, упавший на нее с неба, – предвестник венца, коего она удостоится на земле. Оба, отец и дочь, думать забыли об этом пророчестве, вернее, оно вспоминалось им, как странный сон, когда случай столкнул Константина и Иоанну лицом к лицу.
И этот мужчина, полудикарь со жгучими и необузданными страстями, стал робким, словно дитя. Он, не встречавший ни в ком сопротивления, распоряжаясь по своей прихоти и жизнью отцов, и честью дочерей, явился к старику и робко просил Иоанниной руки, умолял не отказывать ему, иначе в этом мире ему уже никогда не изведать счастья. Тогда старик вспомнил предсказание казака. В просьбе Константина он увидел исполнение воли небес и решил, что не вправе противодействовать ей. Итак, великий князь получил согласие отца и дочери, но надо было добиться еще и согласия императора.
Он получил и его: купил ценой отречения от престола.
Да, этот странный, непостижимый человек, которому достаточно было нахмурить брови, чтобы заставить трепетать целый народ, словно перед гневом царствующего на Олимпе громовержца, отдал за любовь девушки власть над Востоком и Западом, иначе говоря, трон государства с населением в пятьдесят три миллиона подданных, владеющего седьмой частью планеты, берега которого омывают шесть морей.
Иоанна Грудзинская получила от императора Александра титул княгини Лович.
Таким был человек, с которым мне предстояло встретиться. Ходили смутные слухи, будто в Петербург он прибыл потому, что обнаружил в Варшаве нити какого-то обширного заговора, оплетающего своей сетью всю Россию, но эти нити оборвались в его руках из-за упорного молчания двух арестованных там заговорщиков. Как видим, обстоятельства не слишком благоприятствовали тому, чтобы соваться к великому князю с такой легкомысленной просьбой как моя.
Тем не менее я решил попытать счастья и отправиться туда в надежде на прием, хотя и понимал, что он наверняка будет достаточно странным. Я нанял дрожки и на следующий день утром поехал в Стрельню, с письмом к генералу де Родна, адъютанту царевича, и прошением, адресованным императору Александру. Через два часа езды по великолепной дороге, слева от которой тянулись сельские дома, а справа простиралась равнина, доходящая до самого Финского залива, мы достигли Сергиевского монастыря (Сергий у русских самый почитаемый святой после Александра Невского), а еще через десять минут подъехали к селению. Посреди его главной улицы мы, чуть не доезжая почтовой станции, свернули направо. Еще несколько секунд – и я уже стоял перед дворцом. Часовой преградил мне дорогу, но я показал ему письмо к господину де Родна, и меня пропустили.
Я поднялся на крыльцо, затем вошел в переднюю. Господин де Родна был занят, он находился при царевиче. Мне предложили подождать в гостиной, окна которой выходили на чудесный парк. Канал, пересекавший его, шел прямиком к морю. Между тем офицер отнес мое письмо и почти тотчас вернулся и сказал, что я могу войти.
Царевич стоял возле камина: хотя сентябрь еще не кончился, погода уже испортилась, было холодно. Господин де Родна сидел и писал, Константин, диктовавший ему депешу, как раз заканчивал. Я не ожидал, что меня так быстро введут к великому князю, и потому в растерянности остановился на пороге. Как только дверь за мной закрылась, царевич выдвинул вперед голову, причем тело его оставалось совершенно неподвижным, и устремил на меня пронизывающий взгляд:
