Мы видели, как они один за другим выглядывали из-под снежной пелены, образовавшей под каждой повозкой некое подобие закрытого алькова. Их первый взгляд неизменно был обращен на восток. Туда, где бледный, печальный день боролся с ночью, и казалось, что тьме предстоит одержать победу. Это зрелище, по-видимому, вселяло в них беспокойство, так как они быстренько собрались на совет, чтобы принять решение.

Ведь снегопад длился ночь напролет, и теперь при каждом шаге по этому новому насту приходилось проваливаться по колено. Таким образом, приметы, указывающие дорогу, полностью исчезли, а порывистый ветер всю ночь дул так сильно, что, видимо, все овраги занесло, они стали неразличимы, и не было никакой возможности их благополучно объехать. Но мы не могли и остаться на том же месте, где у нас не было ничего – ни дров, чтобы разжечь огонь, ни провизии, ни крыши над головой. Вернуться обратно? Но это было так же рискованно, как двигаться вперед. К тому же, если бы наши спутники даже решились на это, мы заранее отказались от такого шага.

Они уже спорили вовсю, когда Луиза высунула голову из саней и позвала меня. Сани, подобно всем прочим экипажам, были полностью погребены под снегом, так что она с первого взгляда смогла оценить положение и сообразить, что происходит. Я нашел ее спокойной и твердой, как всегда, полной решимости продолжать путь.

Между тем наши извозчики продолжали свой разговор. По резким жестам и возбужденным речам Григория я догадался, что он отстаивает мнение, которое ему трудно втолковать другим. И верно: он хотел ехать дальше, а они считали, что надо подождать. Григорий доказывал, что снег может идти еще день или два, а потом, как порой случается, неделю, а то и больше оставаться все таким же рыхлым. Тогда весь караван уже не сможет двинуться ни вперед, ни назад и будет погребен заживо. Если же мы, напротив, сейчас же поедем дальше, пока нового снега нападало всего два фута, к завтрашнему утру мы сможем добраться до деревни, которая находится у подножия восточного склона, в пятнадцати лье от Екатеринбурга.

Надо сказать, что такое решение, хоть я заранее намеревался его поддержать, было сопряжено с немалым риском. Ветер продолжал дуть с бешеной силой, а метели и лавины часты в здешних горах. Поэтому предложение Григория вызвало сильный протест, через некоторое время перешедший в форменный бунт. Поскольку данная ему власть была лишь всеобщей добровольной уступкой, те, кто вручил ему бразды правления, могли передумать. И они действительно заявили, что он со своим сыном и своей повозкой может, если хочет, продолжать путь, но без них. Тут Иван, успевший осведомиться, что думаем на сей счет мы с Луизой, да и сам исполненный доверия к нашему опытному старому предводителю, выступил вперед и приказал запрягать лошадей в повозки. Поначалу это вызвало удивление, потом ропот, и вот тогда Иван вытащил из кармана бумагу, развернул и провозгласил:

– Приказ императора!

Читать никто из ломовиков не умел, но как выглядит царская печать, знали все. Не спрашивая, каким образом Иван обзавелся подобной бумагой, не раздумывая, так ли обязательно подчиняться этому приказу, они бросились к лошадям, которые, сбившись в кучу, жались друг к другу, как стадо баранов. Через десять минут караван был готов к отправлению. Сын Григория выступил вперед, чтобы прощупывать дорогу, а его отец со своей повозкой возглавил колонну.

Наши сани следовали непосредственно за ним, впрочем, они были такими легкими, что если бы повозка Григория провалилась в какой-нибудь овраг, мы легко могли избежать этого. Остальные двигались цепочкой друг за другом, ведь теперь можно было двигаться всем вместе. Как я уже говорил, мы достигли перевала, оставалось только спуститься.

Всего через минуту-другую раздался крик, и Давыдка на наших глазах ухнул в пустоту. Мы бросились туда, где он исчез, и увидели провал футов в пятнадцать глубиной, снег на его дне шевелился, потом показалась рука… Тотчас подбежал отец; держа в руках веревку, он просил обвязать ею себя, чтобы самому броситься в пропасть и спасти сына. Но один из ломовиков вызвался спуститься вместо Григория, заявив, что тот всем нужен, его надо беречь, он должен вести караван. Его обвязали веревкой, Луиза протянула ему свой кошелек, мужик кивнул и засунул его в карман, не поинтересовавшись, что там. Мы – человек шесть или восемь – взялись за веревку и спустили его так быстро, что он поспел к моменту, когда рука стала исчезать из виду. Он схватил бедного парня за запястье, мы тут же принялись тянуть за веревку, и общими усилиями удалось вытащить его из сугроба, под которым он был погребен. Ломовик взял его, бесчувственного, в охапку, мы разом поднатужились, и через несколько секунд тот и другой вновь очутились на твердой почве.

Поскольку Давыдка был без сознания, Григорий прежде всего занялся им. Обморок, по всей видимости, произошел от переохлаждения, поэтому отец влил ему в рот несколько капель водки. Это оживило больного, затем его уложили на мех, раздели, растерли все тело снегом, так что кожа стала кроваво-красной, и тогда, поскольку он мог двигать руками и ногами, стало очевидно, что опасность миновала. Давыдка сам попросил, чтобы мы продолжили путь, уверяя, что вполне может идти. Но с этим Луиза не пожелала согласиться: она уложила его в сани рядом с собой, а его место занял другой извозчик. Наш возница сел верхом на коренника, я – на скамью рядом с Иваном, и мы тронулись.

Дорога повернула влево, спускаясь по горному склону, а справа от нее тянулся тот самый овраг, в который упал сын Григория. Определить глубину этого оврага не было никакой возможности. Следовательно, лучшее, что нам оставалось, – как можно теснее жаться к скале, вдоль которой, вне всякого сомнения, проходила дорога.

Этот маневр нам удался, и мы около двух часов ехали таким образом без осложнений. Все это время спуск был ощутимым, хоть и не крутым. И вот впереди показалась группа деревьев вроде той, под которой мы останавливались в первую ночь. Никто из нас за весь день еще ни крошки во рту не держал, поэтому было решено сделать часовой привал, дать лошадям отдых, развести костер и позавтракать.

Нет сомнения, что Бог, взрастивший среди снегов эти смолистые деревья, которые столь хорошо горят, был воодушевлен милосердным предвидением, благодаря которому нам только и оставалось, что срубить ель и стряхнуть снежную бахрому, налипшую на ее ветвях: вот и готов блистательный очаг, вокруг которого нашлось место нам всем. Его жар окончательно взбодрил Давыдку. Я бы с величайшей охотой умял третью медвежью лапу, но у нас не было времени, чтобы соорудить печь, нужную для ее приготовления. Пришлось мне, стало быть, ограничиться ломтем, испеченным на углях, – впрочем, я нашел этот ломоть бесподобным. Ничего, кроме мяса, мы не ели: хлеб был слишком большой ценностью, его у нас оставалось не более нескольких фунтов.

Этот привал, хоть и очень короткий, оказался весьма благотворным для всех. Люди и лошади с новыми силами приготовились продолжать путь, но тут оказалось, что колеса больше не вращаются: за время остановки толстый слой льда намерз на ступицах, пришлось сбивать его молотком, иначе от колес не было бы никакого проку. Эта операция отняла у нас еще не менее получаса. Было уже около полудня, когда мы смогли двинуться дальше.

Три часа мы ехали без приключений, так что, вероятно, одолели около семи лье. Вдруг мы услышали что-то вроде треска, а вслед за этим – шум, похожий на звонок, повторяемый многократным эхом. В то же время налетел, крутясь, какой-то странный вихрь, в воздух взвилась такая туча снежной пыли, что вокруг потемнело.

Едва услышав этот шум, Григорий резко остановил свою повозку и крикнул:

– Лавина!

Все замерли, онемев в ожидании. Через несколько секунд шум затих, воздух прояснился, лавина пронеслась, как смерч, сметя на своем пути две сосны, возвышавшиеся на утесе в пяти сотнях шагов под нами. У всех ломовиков вырвался единый крик радости: ведь окажись мы всего на полверсты впереди, нас бы снесло шквалом или накрыло лавиной. И действительно, через полверсты от того места, где мы в тот момент находились, на дороге образовался снежный завал.