Но может быть, эта песня о степи? Может быть, Оленька прощается со степью и обещает ей снова вернуться?

Оленька сбежала в раздевалку. Она уже надевала полушубок, а в зале еще дружно хлопали и требовали ее на сцену. Нет, больше она не может задерживаться. Прощай, школа! У калитки ее нагнал Егорушка.

— Ты куда, Оля?

Он стоял перед ней без шапки, без пиджака, в сатиновой косоворотке.

— Домой! — Нет, она не обманывала Егорушку. Ведь в Ладоге ее дом.

— Останься!

— Не могу!

— Останься, Оля!

— Больше не могу. — Оленька протянула руку Егорушке. — Ты забудь, что мы были в ссоре… И не верь, если про меня скажут плохое. Не верь, Егорушка.

И прежде, чем он успел что-либо ответить, она поцеловала его, бросилась прочь от калитки и скрылась в темноте.

Вот и попрощались!

А теперь скорее, скорее добежать до дому и, главное, незаметно пробраться в сарай.

Дома горел свет. Оленька тихо прошла в сарай, взяла спрятанный там узел и подкралась к кухонному окну. Увидела мать. Она о чем то весело разговаривала с Юхой. Такой она ее любила. И внезапно почувствовала, что если еще минуту простоит перед окном, то войдет в дом. Ни за что! Ведь иначе надо будет ехать с Юшкой.

Оленька отступила от окна, вышла на улицу и зашагала в ночную снежную степь. А в небе, не отставая, пробивался через белые сугробы облаков молодой месяц. Не то он провожал ее через степь или тоже спешил к ночному поезду на Москву?…

Вокруг лежала степь, смутная, неясная, полная непонятных голосов, то напоминающих шум ветра в придорожных лесных полосах, то похожих на далекое подвывание волчицы.

Только в степи Оленька отчетливо и ясно представила себе, что вот она ушла от матери, и теперь, оставив далеко позади Шереметевку, идет на станцию к ночному поезду, с которым она сначала доберется до Москвы, а оттуда в Ладогу.

Дул встречный холодный ветер. Оленька шла, спотыкаясь о комья смерзшейся земли, и дрожала. От холода, что ли? Но потом как-то сразу потеплело. Может быть, от ходьбы, а может быть потому, что изменился ветер и пошел снег? Он ложился на дорогу и делал ее скользкой. Идти стало еще труднее. И всё же Оленька прибавила шагу, думая лишь о том, чтобы скорее уехать навсегда из Шереметевки. Всё было как во сне: ночная степь, мелькающие вдалеке огни Шереметевки и страх перед чем-то неведомым, что ждет ее впереди. И Оленьке временами казалось, что стоит ей проснуться — и всё исчезнет.

Наконец засверкали огни. Снег перестал, степь посветлела, ясно слышались отрывистые гудки паровоза.

В маленьком станционном зале было тепло, не ярко горела спрятанная в колпак электрическая лампочка. На черной, такой же, как в школе, доске Оленька прочитала расписание поездов, присела на широкую, с высокой спинкой скамью и стала ждать, когда откроется касса. Она не раскаивалась, что ушла из дома, и не сомневалась, что в Ладоге одобрят ее бегство. Она даже представляла себе, как ее будут хлопать по плечу и говорить, что она молодец, — пусть знают, какие ладожские девчата!

Чувство своей правоты было у нее так сильно, что она не побоялась бы сейчас встретиться с матерью.

Она вздремнула под неторопливый разговор соседей, ожидающих ночного поезда. Ее разбудил стук, словно дятел долбил стену. Оленька открыла глаза и увидела у кассы небольшую очередь. Кассир компостировал билеты. А потом услышала, как человек в красной фуражке громко и нараспев объявил:

— Поезд на Москву прибывает через тридцать минут.

Она поспешила к кассе. Какой-то пассажир с рюкзаком на спине двигал перед собой небольшой сундучок, рылся в бумажнике и недовольно бурчал:

— А света у кассы маловато…

— Зато тьма билетов, — посмеиваясь, шутил другой.

Оленька встала в очередь и достала деньги. Для нее все поезда шли очень скоро. Но она знала, что они всё-таки делятся на пассажирские, почтовые и скорые, и в зависимости от скорости повышалась цена на билет. А еще она знала, что стоимость билета зависит от места, а места бывают разные: лежачие и сидячие. Оленьке очень хотелось, чтобы сейчас шел почтовый поезд и чтобы продавались билеты на сидячие места. Тогда у нее хватит денег и на билет и на дорогу…

Анисья ждала возвращения Оленьки со школьного вечера. Пробило девять, десять, а Оленьки всё не было. Анисья прислушивалась. Не застучат ли под окнами быстрые, такие знакомые Оленькины шаги? И досадовала: ведь предупреждала, — чуть свет — в дорогу! Ох, горе ей с этой непослушной, упрямой девчонкой!

Бабка Юха помогала Анисье увязывать мешки и проявляла свое сочувствие. Рассказала, как однажды ее, Юху, за непослушание матери отстегали лозой. Это было единственное ее воспоминание о детстве.

Анисья охотно слушала: молодежь теперь непослушная потому, что строгости нет. Но когда стрелка часов перевалила за десять, а Оленька всё еще не возвращалась, не выдержала и крикнула:

— Да замолчите вы, тетя Юха! И так тошно.

Анисья накинула на голову платок и побежала в школу. Она увидела на лестнице Володю Белогонова и крикнула ему:

— Позови мою Ольгу!

— Тетя Анисья, она домой ушла!

Но дома-то ее не было. Может быть, по дороге зашла куда-нибудь? Наплевать ей, что мать беспокоится, ищет! «Ну, погоди, получишь, негодная, трепку. Не бегать же мне за тобой по всему селу!»

Прошел еще час, а Оленька всё не шла. Что же это такое, — ушла девочка на школьный вечер и пропала! И что смотрят учителя?! Анисья снова бросилась в школу. Там было темно. Не горел свет даже у Елизаветы Васильевны. Анисья растерянно оглядела пустынную улицу. Где же теперь искать? Она миновала базарную площадь и свернула к дому, где жила Катя. Ей открыла хозяйка, сказала, что Катя пришла одна и уже спит, и тогда Анисья, забыв обо всем — и о завтрашней поездке и о том, что собиралась проучить дочь, в предчувствии какой-то непоправимой беды, бросилась к Дегтяреву.

Она распахнула дверь и с порога сказала тревожно, дрогнувшим голосом:

— Алексей Константинович, Оленька пропала…

— Она раньше всех ушла.

— Ушла, а домой не пришла.

— Так что же вы до полуночи молчали?

Она опустилась на табуретку и заплакала.

— Господи, может быть, ее и в живых-то нет…

— Глупости не болтайте! — Дегтярев подошел к Анисье и сурово спросил: — Опять поссорились?

— Ой нет, всё хорошо было… Не ссорились мы с ней.

Дегтярев подумал: куда же могла деваться Оленька? Он не допускал даже мысли о каком-нибудь несчастии, но чувствовал, что произошло что-то серьезное, похожее на разрыв между матерью и дочерью, хотя, если верить Анисье, никакого повода для этого как будто не было.

— Что же теперь делать-то, Алексей Константинович? — умоляюще спросила Анисья.

— Найти нашли, а удержать не сумели.

Анисья бросилась к порогу.

— Куда вы? — остановил ее Дегтярев.

— К участковому побегу.

— Сидите. Где он ее ночью искать будет?

Дегтярев не сомневался, что Оленька ушла от матери. Но куда она ушла? Ее нет ни у Белогонова, ни у Зои. Это он точно знает: они вместе шли домой. Может быть, она у Копыловых? Нет! Анна Степановна сообщила бы об этом. Да и всякий другой на ее месте сделал бы то же самое. Но где же тогда Ольга? Он схватил пальто, выбежал на улицу и поспешил к дому Копыловых.

У Копыловых в маленьком кухонном окне горел свет. Алексею Константиновичу открыла Анна Степановна. Она ставила тесто, и ее руки были в муке. Узнав об исчезновении Оленьки, она тут же разбудила мужа и сына и взволнованно проговорила:

— Надо искать.

Егорушку снова и снова расспрашивали, когда в последний раз он видел Оленьку, что она говорила, куда пошла. Егорушка рассказал, что знал, утаив, конечно, что Оленька его поцеловала, и сам мучительно думал: куда же она могла деться? И вдруг сказал уверенно, ничуть не сомневаясь в правильности мелькнувшей догадки: