— Франсуа, — взволнованно закричал он, — ты готов? Мы уезжаем. Объявлена война!
— Мы едем только завтра утром, месье, — мягко сказал Франсуа. — Отдыхайте. Спите.
— Как! Ты хочешь задержать меня, когда нужно действовать без промедления? Мы же договорились, что поедем вместе, когда настанет время отомстить Пруссии.
И Франсуа вспомнил, что хозяин взял с него обещание последовать за ним, если потребуется защищать Францию, и дал ему на сохранение свои военные бумаги, чтобы они не затерялись среди рукописей.
— Поедем, месье, — сказал он. — Завтра — вместе.
— Ладно, Франсуа, я доверяю тебе.
Ги снова опустился на подушку. Но среди ночи разволновался опять, твердил слуге, что они должны идти на фронт.
— Надо идти, надо идти! Франсуа, где мой мундир? Где винтовка?
Успокоить его оказалось очень трудно; он ничего не хотел слушать.
— Чего мы ждём, Франсуа? Трубит горн. Слышишь?
Пришла Роза. Некрасивая, неуклюжая, с вьющимися седеющими волосами, она всегда оказывала на него поразительное влияние. И сразу же поняла, что происходит.
— А ну, месье, ложитесь и успокойтесь. Мы все здесь. С вами ничего не случится.
Ги сразу же стал покорным, угомонился и вскоре заснул.
На другой день приехал санитар — из лечебницы доктора Бланша. Франсуа двигался как автомат; но едва он оказывался рядом с хозяином, как сразу же возвращался к ужасной действительности. Шестого января они выехали в Париж. Франсуа всё утро испытывал бессильное бешенство. На его хозяина надевали смирительную рубашку! Он видел несчастное, измученное тело, затянутое в этот жёсткий саван для живых; хозяин не роптал. Он помог усадить его в спальный вагон под взглядами людей на платформе. И сидел с ним, когда они ехали через Эстерель на север.
Потом Франсуа на минуту вышел в тамбур. Хотел прислониться к застеклённой двери, но она распахнулась. Ворвался поток воздуха; внизу мчались рельсы. Франсуа стоял на краю, глядя на землю. В мозгу его звучал стук колёс. Пустота притягивала. Всего один шаг... он попятился, не сознавая, какая сила воли потребовалась для этого. Тут появился кондуктор и быстро захлопнул дверь. Вытер руки и глянул на Франсуа. Негромко произнёс:
— Ваш хозяин нуждается в вас, не так ли?
— Да.
Франсуа вернулся в купе.
На Лионском вокзале собралась целая толпа любопытных. Весть о случившемся дошла до Парижа и разнеслась по всему городу. То, о чём не писали газеты, передавалось шёпотом:
— Моя дорогая, Мопассан сошёл с ума — он умирает от сифилиса.
— От сифилиса? О!
Когда Ги вели к карете «Скорой помощи», толпа зашевелилась, забормотала:
— Он связан. Смотрите!
— Чёрт возьми, на нём смирительная рубашка!
Газетные репортёры проталкивались вперёд, делали записи. Да! Такое происходит не каждый день — знаменитого писателя привезли связанным, он буйный сумасшедший. Ги вёл себя спокойно. Шёл, словно бы ничего не видя. Его привезли в лечебницу доктора Бланша в Пасси — большой длинный особняк с дорогой, ведущей через парк. Доктор Бланш, седой, любезный, находился там. Франсуа при виде этого места содрогнулся — оно было жутким. Он оставался с Ги допоздна, пока его не попросили покинуть больного.
— Я приду завтра, — сказал он.
Доктор Мерио кивнул:
— Да, Франсуа, приходите. Заботьтесь о нём.
И Франсуа приходил ежедневно. Заботился о хозяине почти как раньше, помогал Одеваться, следил, чтобы бельё было чистым, приносил еду в палату, сидел с ним по вечерам, пока Ги не просился спать. Санитары держались в отдалении. Санитар, приставленный к его хозяину, оказался понимающим. Ги вёл себя спокойно. Лишь изредка у него случались галлюцинации. Бывали дни, когда в нём пробуждался старый дух, и он до упаду смешил всех рассказами о жизни на реке, на улице Клозель, о «Жиль Блаз», о Бульваре и минувших днях.
Наступила весна. Однажды вечером, когда Франсуа сидел с ним и писал письмо мадам де Мопассан, Ги внезапно сказал:
— Я слышал, ты хотел заменить меня в «Фигаро». К тому же рассказывал обо мне небылицы Богу. Немедленно убирайся. Я больше не хочу тебя видеть.
Ошеломлённый Франсуа уставился на него, потом невольно ощутил острую обиду. И замер с пером в руке. Тут вошёл санитар и едва заметно кивнул. Франсуа понял, что ему надо уходить. В ту ночь он был охвачен ужасом. Его хозяину нельзя оставаться там. Он срочно написал мадам де Мопассан, та ответила: «Мой добрый Франсуа, ты прав. Мы должны забрать его оттуда. Я сделаю всё, что смогу. Это необходимо».
На другой день Франсуа, как обычно, отправился в лечебницу. Ги тепло встретил его.
— Нам придётся вернуться на улицу Боккадор, Франсуа. Там все мои книги и бумаги. Ты сможешь готовить мне вкусные блюда, и я быстро поправлюсь. А здесь — никогда.
У Франсуа защемило сердце.
— Скоро поедем, месье Ги.
Но прошло лето, и Франсуа понял, что все старания родных ни к чему не приведут; его хозяин останется под замком. Он знал, что весь Париж говорит о «сумасшествии Мопассана». Но, приходя вечерами в свою комнату, он брал одну из книг, с которыми, можно сказать, сжился: «Мадемуазель Фифи», «Заведение Телье», «Милый друг», «Мисс Гарриет», — и, читая их, видел перед собой своего хозяина, слышал его голос, зовущий, как бывало: «Франсуа, отвези это в «Жиль Блаз». Тут новая повесть. Надеюсь, она им понравится — они любят хорошие повести!» — и смех, добрый, весёлый, звонкий смех.
Франсуа преданно заботился о хозяине почти до самого конца. Однако мученичество Ги тянулось долго. Смерть пустила в ход тупой топор, и пришлось наносить несколько ударов. Эрмина приезжала проведать его; она пробилась через все преграды и вошла в голую комнату, где его содержали под присмотром. Ги был спокоен, сдержан; она сомневалась, что он её узнал.
Это земное проклятие довлело над ним ещё полтора года. Ги стал ужасен. Неистовые крики чередовались с полной прострацией. После того как Ги несколько дней провёл спокойно, ему разрешили поиграть в бильярд, и он бешено набросился на другого пациента. Один глаз у него ослеп. Когда Эрмина прислала виноград, он раздавил гроздья о стену, крича, что у них медный привкус. Видел всех женщин, которых знал, разговаривал и смеялся с ними. До Пасхи он мог есть сам, потом санитару пришлось его кормить. Это было последним унижением, но санитар оказался мягким человеком.
Потом Ги напускался на Франсуа, обвинял его в том, что он украл у него шесть тысяч франков, затем шестьдесят, говорил с санитаром о миллионах, миллиардах франков. Его некогда сильное тело стало тощим, на него было жалко смотреть. Челюсть его отвисла, щёки, на которых некогда играла весёлая улыбка, стали дряблыми. И он принялся лизать стены палаты. Оллендорф и ещё несколько человек навестили его. К счастью, он тогда был спокоен. Альберу Казн д’Анверу позволили повидать его, и вскоре, в жуткий момент просветления, Ги поднялся.
— Лучше уходите, — сказал он. — Через минуту я не буду самим собой.
И позвонил, чтобы на него надели смирительную рубашку.
Незадолго до смерти он увиделся в последний раз с Франсуа, своим верным слугой. Они гуляли по парку, как много раз в прежние дни, Ги опирался на его руку. Был тихим и как будто спокойным. Они медленно прошли между клумбами и сели на скамью. Кончалась весна, стоял ясный солнечный день. Дул лёгкий ветерок.
— Всё так зелено, — сказал Ги. — Да, зима кончилась.
— Посмотрите на этот кустик, — тронул его за руку Франсуа. — Просто сверкает на ветру.
— Красивый, — отозвался Ги. Наступила пауза. — Только не такой, как мои ясени в Ла Гийетт, Франсуа, Помнишь их?
— Конечно, месье.
— Как они склонялись под западным ветром, а?
— Да, месье.
И до них донёсся шелест листвы — откуда-то издалека, словно был из Нормандии. Вечером, идя по длинной аллее к воротам, Франсуа всё ещё слышал его.
Умер Ги 6 июля 1893 года. Ему было сорок три? Умирал он трудно; он боролся. Три месяца сражался за жизнь в почти непрестанных конвульсиях. Любовь и безумие были главными темами в его жизни. Похоронили Ги на монпарнасском кладбище, без гроба. Он хотел лежать в земле, которая питала его, хотел смешаться с нею. Его желание удовлетворили. Золя произнёс надгробную речь. Среди стоявших у могилы были две женщины, любившие его: Эрмина и Клем. Уходили они оттуда молча, взявшись за руки.
