— Да.

Новый роман Золя «Западня» начала печатать газета «Ля бьен пюблик», затем публикацию продолжил «Репюблик де летр». Публикация вызвала большой скандал.

   — Роман там назван «кучей грязи».

   — Мэтр, вы ведь не станете отвечать на эти нападки?

   — Непременно отвечу, — прогремел Золя. — Расшевелю моих критиков. Вызову дискуссию. Нужно заставить людей говорить о романе. Не важно, что говорят, лишь бы говорили. Если хочешь, чтобы тебя заметили, нужно поднять шум. Главное — известность. Мне надоело, что люди спрашивают: «Кто такой Золя?» Все должны его знать!

   — Я слышал, Гонкур говорит, что эта книга неоригинальна — подражание одной из его работ, — сказал Энник.

   — Пошёл он к чёрту, — ответил Гюисманс; Гонкура он терпеть не мог.

И, сидя в гостиной публичного дома, они затеяли литературную дискуссию. Девицы время от времени заглядывали в дверь. Две или три вышли на улицу подцепить клиентов. Довольно робко вошли двое мужчин среднего возраста; попивая пиво с мадам Анжель, они изумлённо поглядывали на спорящих молодых людей, окруживших Золя, потом потихоньку вышли и поднялись наверх.

Золя ушёл в двенадцатом часу, с ним Энник и Сеар. Оставшиеся трое тут же развеселились.

   — Заметили вы, как он морщил нос?

   — Золя вводит запахи во все свои книги.

   — Он способен унюхать ложе любви за десять метров!

   — Мадам Анжель! — позвал Ги. — Есть свободные девочки? Зовите их сюда!

   — Сейчас, месье Ги. Сейчас, сейчас. Арлетта... Арлетта...

Когда остальные ушли, Ги поднялся на третий этаж, медленно повернул ручку двери и встал в проёме. Марселла сидела с сигаретой на измятой постели, полуотвернувшись от него. Волосы её были распущены, комбинация сползала с плеча. Выпустив длинную струйку дыма, она повернулась к Мопассану.

   — Почему ты не спустилась? — спросил он.

   — С какой стати?

   — Раз уж мы соседи, это было бы проявлением дружеского внимания. — Ги закрыл дверь и подошёл к ней. — Только что рассталась с клиентом?

Марселла обиженно вскинула на него глаза.

   — Можно подумать, это ранит твои чувства.

Ги не ответил.

   — Ты правда снял комнаты наверху?

Он с улыбкой кивнул. Они поглядели друг на друга. Ги наклонился, поцеловал её и, не прерывая поцелуя, уложил на измятую постель. Марселла ощутила на себе его тяжесть.

   — Странный ты человек, — сказала она. — Хочешь даже переезд сюда превратить в шутку, чтобы скрыть истинные причины... свои чувства.

   — Разве?

Пружины кровати заскрипели.

   — Ги, дорогой мой...

Марселла опустила руку с сигаретой, нащупала ножку стула, загасила об неё окурок и выпустила его из пальцев.

Ги взобрался на высокий табурет, взял со стола свёрток и развернул. Под обёрточной бумагой находился календарь на будущий год. Наверху было отпечатано в цвете грубое изображение реки с лодками, и хотя то была вовсе не Сена с романтическими плакучими ивами и нелепо разряженными компаниями на берегу, оно всё же являлось слабым напоминанием о жизни за стенками министерства. Красным карандашом он стал отмечать выходные, которые будут приближаться, как всегда, медленно. Потом с ужасом вспомнил, что служит здесь уже шестой год! Шесть лет в министерстве. Когда он смирится со своей судьбой — как месье Патуйя? Вздохнув, Ги повесил календарь на стену перед своим столом.

В то утро Ги занимался своим рутинным делом. Перед ним лежали бланки и официальные списки материалов. Вокруг сгибались над столами другие чиновники, месье Патуйя время от времени ёрзал, чтобы размягчить хлеб, месье Бар вычёсывал из головы перхоть. Слышались шелест бумаги да постукивание пера о донышко чернильницы. Печка с чёрной трубой издавала свой обычный запах медленно истлевающих лет. Месье Понс шмыгал носом за ширмой. Среда была самым тяжёлым днём недели; и в январе все среды казались невыносимыми.

Ги открыл ящик стола и достал стопку листов. Это был уже третий, почти законченный черновик рассказа. Назвать его Ги хотел «В лоне семьи». Это идиллическое непритязательное заглавие поможет передать комичный ужас жизни, которая там изображается. Центральным персонажем рассказа являлся месье Караван, который прослужил тридцать лет в морском министерстве и, вконец отупевший от каждодневной монотонной работы, получил повышение — стал старшим чиновником. Ги рассмеялся, когда ему в голову пришёл замысел написать о частной жизни — к примеру, месье Патуйя. Вообразить себе его чувства, совершенно заурядное окружение, ужас, который может вызвать неожиданное событие в такой жизни, опустошённой, обесцвеченной десятилетиями конторского однообразия!

Ги стал перечитывать написанное. «Месье Караван в качестве чиновника всегда вёл правильный образ жизни. Вот уже тридцать лет, как он каждое утро неизменно направлялся на службу по одной и той же дороге, встречая в тот же час, на том же месте всё тех же людей, идущих по своим делам; и каждый вечер он возвращался той же дорогой, где ему снова попадались те же лица, успевшие на его глазах состариться. Ничто ни разу не изменяло однообразного течения его жизни...»[79]

Взяв перо, Ги принялся за работу. Ему хотелось изобразить месье Каравана и его семью так, чтобы отразить всю эту жалкую комедию, осторожность, заимствованные взгляды, делающие персонажей смешными и узнаваемыми. Но тут были сложные оттенки. Хорошо удалась основная сцена, где месье Караван обнаружил свою больную старую мать лежащей на полу, судя по всему, мёртвой, а жена его заявляет, что «с нею опять просто-напросто обморок; и всё это только затем, чтобы не дать им спокойно пообедать». Ги чувствовал, что уловил бесчувственность Каравана, его следование общепринятой манере поведения в подобных случаях, пробуждение странного, давно забытого чувства в его чиновничьей груди. Однако ночной эпизод, когда Караван с женой несут вниз по лестнице жалкий скарб старухи, чтобы спрятать от его сестры, надо отработать потщательнее, а то исчезнет их гротескность. Ги целиком погрузился в работу. Да, Караван будет в кальсонах. «Дай мне это, — сказала жена, — а ты возьми мраморную доску от комода». Он повиновался и, задыхаясь, с усилием взвалил мрамор себе на плечо». Теперь Караван спускается по лестнице, держась за перила... Ги рассмеялся, вообразив себе эту сцену.

Рядом послышался лёгкий шорох. Ги поднял глаза. На него свирепо смотрел месье Понс. Он не шмыгнул предостерегающе носом! Склонясь, месье Понс постукал длинным толстым ногтем по рукописи.

— Это что такое, месье? Своя, с позволения сказать, литературная работа в служебное время? — Его водянистые глаза-бусинки были устремлены на Ги, а не на рукопись, стало быть, он определённо знал, что за бумаги лежат на столе. — Я этого не потерплю. Это недопустимо. Администрацию, месье, не должны обкрадывать начинающие бумагомараки! Понятно? Вы здесь не у месье Золя!

От столов месье Фестара и месье Тома, младших чиновников, послышались сдавленные смешки. Ги догадался, откуда у месье Понса неожиданная неприязнь к литературе. Несколько дней назад в одной из газет появилась язвительная статья о нём, Гюисмансе, Сеаре и остальных из «банды Золя». «Западня» прогремела на весь Париж. Это был громадный, небывалый успех. На Золя даже нарисовали карикатуру, где он скрещивал шпаги с самим Бальзаком! А раз частичка этой славы коснулась пяти его пылких последователей, то и критика тоже. Месье Понс, очевидно, соглашался с теми критиками, которые считали книги Золя непристойными, а его последователей, особенно чиновника третьего класса Мопассана, — выскочками.

Ги отложил рукопись и вернулся к списку материалов. Полчаса спустя месье Понс позвал его из-за ширмы. Ги пошёл туда.

   — Будьте добры, проверьте эти заказы. И выпишите всё по пунктам.

Он шмыгнул носом и указал на громадную стопу документов.

   — Слушаюсь, месье Понс.