— Ты ранена? — спросила я. На сей раз никакой ошибки в роде — я уже слышала, как Стриган использовала местоимение женского рода.

— Я… — Она умолкла, глядя на чашку с молоком, словно та могла ее укусить. — Не, нет… немного. — Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Возможно, так и было. По стандартам радчааи она еще ребенок, но она видела, как этот взрослый человек получил ранения, — кто это: родитель, кузина, соседка? — и проявила присутствие духа, чтобы оказать посильную первую помощь, уложить ее в вездеход и привезти сюда. Неудивительно, если она сейчас рухнет без сил.

— Что произошло с ледяным дьяволом? — спросила я.

— Я не знаю. — Она подняла взгляд от молока, которое так и не пригубила, на меня. — Я ударила его ногой. Пырнула ножом. Он ушел. Я не знаю.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы узнать, что она отправила сообщение в лагерь своей семьи, но никого не оказалось рядом, чтобы помочь ей, и никто не мог быстро приехать. Пока мы говорили, она как будто взяла себя в руки, по крайней мере настолько, чтобы выпить молоко, которое я ей принесла.

Через несколько минут она вспотела, сняла обе куртки и положила на скамью рядом с собой, а потом просто сидела в неловком молчании. Я понятия не имела, как помочь ей.

— Ты знаешь какие-нибудь песни? — спросила я.

Удивившись, она заморгала, а потом ответила:

— Я не певица.

Это могла быть чисто языковая проблема. Я не уделяла особого внимания обычаям этой части планеты, но не сомневалась, что здесь нет никакого разделения между песнями, которые мог петь кто угодно, и песнями, которые, обычно по религиозным причинам, пели только знатоки, — так было в городах поблизости от экватора. Возможно, здесь, далеко на юге, все по-другому.

— Извини, — сказала я, — должно быть, я использовала неверное слово. Как вы это называете, когда работаете, или играете, или стараетесь укачать малыша? Или просто…

— О! — Понимание ее оживило, но только на мгновение. — Ты имеешь в виду песни!

Я ободряюще улыбнулась, но она опять умолкла.

— Не волнуйся так, — сказала я. — Этот доктор очень хорош в своем деле. И иногда нужно просто оставить все на волю богов.

Она прикусила нижнюю губу.

— Я не верю ни в какого бога, — сказала она с некоторой горячностью.

— Тем не менее. Все произойдет так, как произойдет.

Она небрежно махнула рукой в знак согласия.

— Ты играешь в шашки? — спросила я.

Может, она покажет мне игру, для которой предназначена доска Стриган, хотя я сомневалась, что она нильтская.

— Нет.

На этом я исчерпала тот незначительный запас средств, чтобы развлечь или отвлечь ее.

Через десять минут молчания она сказала:

— У меня есть Тиктик.

— Что такое Тиктик?

Ее глаза расширились, став совсем круглыми на круглом бледном лице.

— Как можно не знать, что такое Тиктик? Должно быть, ты издалека! — Я признала, что это так, и она ответила: — Это игра. Главным образом для детей. — Ее тон намекал, что она не ребенок, но лучше не спрашивать, почему у нее с собой детская игра. — Ты и в самом деле никогда не играла в Тиктик?

— Никогда. Там, откуда я приехала, мы обычно играем в шашки, и карты, и кости. Но даже эти игры в разных местах очень разные.

Она поразмыслила над этим немного.

— Я могу тебя научить. Это легко.

Через два часа, когда я бросала пригоршню крошечных игральных костей из кости бова, зазвучал сигнал оповещения о посетителе. Девочка подняла испуганный взгляд.

— Кто-то приехал, — сказала я. Дверь лазарета оставалась закрытой, Стриган не появлялась.

— Мама, — предположила девочка, и ее голос слегка задрожал от надежды и облегчения.

— Надеюсь, что так. Что это не очередной пациент. — Я тут же поняла, что зря сказала это вслух. — Пойду посмотрю.

Это, бесспорно, была мама. Она выпрыгнула из флаера и пошла к дому со скоростью, какой я никак не ожидала по такому снегу. Она прошагала мимо, вчистую проигнорировав мое существование, высокая для нильтианки и широкая, как все они, закутанная в куртки. В чертах ее лица было заметно сходство с девочкой в доме. Я вошла следом.

Увидев девочку, которая стояла возле брошенной доски для Тиктика, она сказала:

— Ну так что?

Радчаайская мать обняла бы свою дочь, поцеловала, сказала бы, с каким облегчением узнала, что с ней все в порядке; быть может, даже разрыдалась. Некоторые радчааи посчитали бы, что эта родительница холодна и бесчувственна. Но я уверена, что это было бы ошибкой. Они сели рядом на скамью, бок о бок, и дочь рассказала, что знала, о состоянии пациента, и о том, что произошло в снегу со стадом, и о ледяном дьяволе. Когда она закончила, мать быстро похлопала ее по колену, и та сразу будто стала другой девочкой, выше, сильнее, — теперь она, казалось, получила не только сильное, утешительное присутствие своей матери, но и ее одобрение.

Я принесла им две чашки сброженного молока, и мама переключила внимание на меня, но не потому, подумала я, что заинтересовалась.

— Ты не доктор, — сказала она, констатируя факт.

Я видела, что все ее внимание по-прежнему сосредоточено на дочери и она просто хочет понять, представляю я угрозу или могу помочь.

— Я здесь гость, — ответила я. — Но доктор занят, и я думала, вам захочется чего-нибудь попить.

Ее взгляд упал на Сеиварден, которая все еще спала, вот уже несколько часов, на восстановитель на ее лбу, черный и подрагивающий, на следы синяков вокруг рта и носа.

— Она издалека, — сказала девочка. — Она не знала, как играть в Тиктик! — Взгляд ее матери пробежал по игре на полу: костям, доске и плоским камешкам, застывшим посередине. Она ничего не сказала, но выражение ее лица слегка изменилось. Почти незаметно кивнув, она взяла молоко, которое я предложила.

Через двадцать минут Сеиварден проснулась, стерла черное восстанавливающее средство со лба и с раздражением стала оттирать верхнюю губу от чешуек засохшей крови. Она посмотрела на двух нильтианок, которые молча бок о бок сидели на скамье, намеренно не обращая внимания ни на нее, ни на меня. Никто из них, казалось, не нашел ничего странного в том, что я не подошла к Сеиварден и ничего ей не сказала. Не знаю, помнит ли она, почему я ударила ее или что я вообще ее била. Иногда удар по голове оказывает воздействие на воспоминания о мгновениях, ему предшествующих. Но она, должно быть, либо что-то помнила, либо подозревала, потому что вообще не смотрела на меня. Повозившись несколько минут, она поднялась и пошла в кухню, открыла шкаф. Тридцать секунд она смотрела в него, затем взяла тарелку, положила в нее твердый хлеб, полила сверху водой, а затем стояла и ждала, пока он размякнет, молча и ни на кого не глядя.

Сначала люди, которых я отослала от Преддверия Храма, стояли, перешептываясь, маленькими группами на улице, а когда я приближалась к ним, делая свой обычный обход, — расходились. Но вскоре после этого они собрались в домах. Следующие несколько часов в верхнем городе было тихо. Зловеще тихо, и делу вовсе не помогало то, что лейтенант Оун все время спрашивала меня, что там происходит.

Лейтенант Оун была уверена, что, если увеличить мое присутствие в верхнем городе, положение станет только хуже, и приказала мне оставаться поблизости от площади. Если что-нибудь случится, я буду там, между верхним и нижним городом. Главным образом поэтому я смогла действовать более или менее эффективно, когда все пошло кувырком.

Шел час за часом, и ничего не происходило. Лорд Радча читала молитвы рядом со жрецами Иккт. В нижнем городе я передала сообщение, что сегодня лучше оставаться по домам, и в этот день не было ни разговоров на улицах, ни кучек соседей, столпившихся у кого-то на первом этаже, чтобы наблюдать увлекательное зрелище. К наступлению темноты почти все поднялись на верхние этажи и потихоньку там разговаривали либо молча стояли у перил и смотрели.

А за четыре часа до рассвета все развалилось на куски. Или, точнее, я развалилась на куски. Системы слежения, данные которых я просматривала, отключились, и внезапно все двадцать я оказались слепы, глухи и неподвижны. Каждая часть могла видеть только одной парой глаз, слышать только одной парой ушей, двигаться только одним телом. Потребовалось несколько полных замешательства, панических мгновений, чтобы мои сегменты осознали, что каждый из них отрезан от остальных, каждый экземпляр меня остался в одиночестве в единственном теле. Что оказалось хуже всего, в тот же миг перестали поступать все данные от лейтенанта Оун.