— Ах, у вас одна почка, другая удалена! Какой же из вас может быть боец?

Он отложил мои документы и пренебрежительно посмотрел на меня.

— Как хотите. Я могу записать вас и доложить начальнику.

— Прошу вас! — сказал я и повторил аргумент Майбороды: — А что, если бы я остался там и пошел в партизаны или стал диверсантом? Кому какое дело до моей почки?

Уполномоченный неохотно придвинул чернильницу, взял перо и вынул из папки лист бумаги. Это был бланк анкеты.

— Вы не будете возражать, если я буду задавать вам вопросы при вашем товарище?

— Наоборот. Мы решили ехать вместе.

Уполномоченный улыбнулся:

— Друзья?

— Друзья.

— Садитесь. Ваша фамилия?

Я назвался. Потом я ответил на все вопросы о возрасте, положении родителей, социальном происхождении. Это была длинная и скучная анкета с вопросами о том, что я делал и что делали мои родители до первой мировой войны и во время войны гражданской, с полным перечнем всех моих родственников и данных о родственных и дружеских связях за границей. Но мне было легко: родственников у меня было совсем немного, а знакомых за границей никаких. Уполномоченному было скучно записывать такие трафаретные и неинтересные данные. Он не торопился и четко выписывал все мои «да» и «нет». Майборода вздыхал в углу у окна.

В конце анкеты был вопрос о знании языков…

— Украинский, русский, польский, французский, немецкий, — ответил я на этот вопрос.

Уполномоченный бросил на меня быстрый взгляд, и перо его вдруг быстро забегало по графам анкеты.

— По-немецки только читаете или и разговариваете?

— Свободно разговариваю, читаю и пишу.

Перо уполномоченного быстро записывало мои ответы. Уполномоченный оживился и приветливо поглядывал на меня. Улыбаясь, он протянул мне через стол анкету.

— Подпишите.

Я подписал.

Он взял у меня анкету и на уголке написал наискось какую-то резолюцию.

— Теперь напишите еще заявление собственноручно. — Он протянул мне чистый листок бумаги и перо. — Коротко, без подробностей и клятв. Фотокарточки приготовит наш фотограф. Пожалуйста!

Я написал заявление и отдал его уполномоченному. Он весело поглядел на меня и снова на уголке заявления наискось написал какую-то резолюцию.

— Все в порядке! — весело сказал он, положил анкету с заявлением в свою папку и, закрыв папку, прихлопнул ее сверху рукой. — Завтра вам выезжать!

— Куда?

Уполномоченный засмеялся:

— Вот уж этого я вам не скажу. Тут уже начинается военная тайна, товарищ архитектор. — Он опять засмеялся. — Теперь вам надо привыкать к военным тайнам. Отныне вся ваша жизнь — сплошная военная тайна. Медицинская комиссия осмотрит вас еще сегодня, и я думаю, что с вашими почками там не будет никаких недоразумений. Проститесь сердечно с товарищем, вам долго не придется с ним переписываться.

Мне стало немного не по себе, и я спросил неизвестно зачем:

— А как же начальник, которому вы должны доложить?

— Я и есть начальник, — сказал уполномоченный, — ваше заявление принято. После медицинской комиссии вы получите путевку, литер и сухой паек на дорогу. Переночевать можете здесь. Проститесь с товарищем.

Он повернулся к Майбороде, который стоял в тоскливом ожидании, и протянул ему руку:

— До свидания, товарищ Майборода!

Майборода вяло пожал ему руку.

— Да не грусти ты, казак! — сказал уполномоченный и хлопнул Майбороду по спине. — Может, тебя отпустят. Догонишь архитектора на курсах, и еще повоюете вместе в степях и лесах Украины. До свидания! У вас есть какие-нибудь вещи, багаж? — обратился он снова ко мне.

— Только рюкзак.

Уполномоченный снял трубку с телефонного аппарата.

— Воскобойник? Это я. Ты когда завтра на строительство?.. Ага, чудесно. Забеги к бригадиру монтажников Майбороде и возьми у него рюкзак архитектора. И к девяти часам привези сюда. Вот и отлично. — Он положил трубку. — Ну, ну, пять минут на прощание, и возвращайтесь сюда, пойдете на медкомиссию.

Мы вышли с Майбородой и за дверью остановились в смущении.

— Вот так история, — сказал Майборода. Он помолчал, потом длинно выругался.

Мы стояли друг перед другом, не зная, что сказать. На перроне вокзала было пусто. Светились зеленые и красные огоньки на стрелках. Высоко над головой шипел газокалильный фонарь. Редкие снежинки покалывали лицо и таяли, едва коснувшись щеки.

— Прощай, — сказал Майборода, — может, когда-нибудь встретимся. Война!

Он крепко пожал мне руку, улыбнулся кривой улыбкой и ушел прочь.

Сделав несколько шагов, он остановился и через плечо крикнул еще мне:

— Ну, чтоб мне подохнуть, коли я не догоню тебя!

Он вышел из полосы света и сразу пропал во тьме, которая со всех сторон окутывала станцию.

Я остался один. Я вздохнул полной грудью, чтобы унять бьющееся сердце, — воздух был морозен и свеж. Он пахнул пустыней, я уже узнавал этот запах. Я узнал бы его теперь из тысячи других запахов.

Некоторое время я смотрел еще в ту сторону, где пропал во тьме Майборода. В той стороне, далеко-далеко, суетился, двигался в пустыне, кишел на стройке муравейник строителей. Непроглядный мрак пустыни поглотил стройку. Еще час назад я был там, на площадке. Но сейчас, в эту минуту, ее уже не было, не было совершенно, словно никогда раньше и не бывало. Словно я увидел только фильм в кино.

Я наскреб в кармане махорки и вынул клочок бумаги. Это был последний клочок от Ольгиной телеграммы. Я свернул цигарку и закурил. При свете огонька цигарки я видел буквы текста: «Я вернулась простите спасибо прощайте Ольга Басаман». Слова сгорали понемногу после каждой затяжки. Сгорело «Я вернулась», сгорело «простите спасибо», сгорело «прощайте». Наконец сгорело и — «Ольга»…

Ольга шла весь день, идти было тяжело, потому что ремни рюкзака натирали плечи и от непривычки ходить босиком очень болели ноги. Но Ольга все шагала вперед и с дороги сходила только тогда, когда навстречу попадались танки или бронемашины. Тогда Ольга падала в кювет, плотно прижималась к земле и лежала, пока не стихнет грохот, потом она поднималась и снова медленно брела — все дальше и дальше на запад, назад, в замеченный врагом родной город. Решение вернуться возникло внезапно, но оно было бесповоротно.

Когда накануне вечером около эшелона, последнего эшелона, который пробивался на восток, Ольга прилегла отдохнуть на разбитом железнодорожном полотне, она знала, что идет на восток. Но она так выбилась из сил, что упала на землю, легла навзничь и глядела в оцепенении в небо. Уже спускались сумерки, потухал багряный закат, небеса темнели и стыли на глазах, в зените загорались звезды. Ольга не чувствовала ни тоски, ни горя, ни отчаяния — у нее только болело все тело. Но она знала, что это уже последнее физическое усилие, что сейчас она сядет в эшелон и ехать ей придется очень долго, — будет время отдохнуть. Так в оцепенении, с опустошенной душой Ольга пролежала всего несколько минут — она не отдохнула, а только перевела дыхание, — затем она поднялась и направилась к голове поезда, туда, где чинили путь, чтобы оказать и свою посильную помощь. Поезд был битком набит народом, но все притихли, пришибленные горем, суровые и молчаливые, лишь кое-где плакали дети. Ольга миновала почти весь поезд и подходила уже к месту работ, когда до слуха ее вдруг донеслось:

— Ольга! Это вы?!

Окликнули негромко, но Ольга сразу узнала голос. Больше пяти лет она не слышала этого голоса, но узнала бы его еще через пять. Ольга ускорила шаг, она стремительно пошла вперед, только бы уйти от этого голоса, не слышать его больше, забыть, что она его услыхала. Но, сделав несколько шагов, Ольга вдруг повернула и быстро пошла назад — к вагону, из которого раздался голос.

— Это вы, Ольга?!

В дверях теплушки стоял ее отчим.

Ольга остановилась, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Смеркалось, но Ольга хорошо видела отчима. Он был бледен, форменная тужурка железнодорожного инженера была кое-как застегнута на нем. Ольга почувствовала, что ее бросает в холод.