Зазвенел третий звонок и Князьковский докончил уже скороговоркой, придерживая меня за плечо:

— А на твои слова и выражения про этот самый, как ты говоришь, профессиональный театр, который, значит, не отвечает духу и формация у него вроде не такая, так могу я тебе только одно сказать… — Свет погас, и он быстро, пока не взвился занавес, продекламировал мне:

— Как у нас, — поправился он, подумав секунду.

Я удивленно взглянул на него.

— Что уставился? — сердито огрызнулся Князьковский. — Шекспир, Гамлет, в сцене, которая после того как он испытывает актеров… Ну, давай, давай на свое место, видишь — уже и занавес поднимают…

Но я крепко схватил Князьковского и не выпускал.

Сердце у меня сильно забилось, перехватывало дыхание. Я понял, лишь вот тут, только что, понял, что строительство нового театра, театра революции, началось, началось уже — вот здесь, в зале для зрителей. Я впился в руку Князьковского и почти закричал:

— Князьковский, друг, товарищ комиссар! Ты должен стать директором театра!

Князьковский освободился из моих рук и опустился на свое место.

— Зачем? — сказал он серьезно. — Директором театра будешь ты.

И вот я решил покончить с театром навсегда.

Каждый актер ревниво лелеет свою мечту: сыграть ту роль, которую он хочет. У каждого актера есть такая роль, сыграть которую он мечтает. И наконец-то понял и я, какую роль я хотел играть. Я хотел играть в театре — зрителя.

Я очень полюбил театр. Там, в спектаклях на фронте, я узнал истинную и искреннюю творческую радость. Но в театре, в сценическом искусстве, я тогда абсолютно не разбирался. И это обеспокоило меня: как же это так, любить то, чего не понимаешь, как же не понимать того, что ты любишь? И я попытался вникнуть в него, как умел, как удавалось, — помочь было некому.

И вот чем больше я постигал театр, тем меньше получал творческих радостей от своей актерской деятельности, тем меньше удовлетворяла она меня. Наконец моя игра стала просто-напросто возмущать меня.

Почему? Неужели я был такой уж никудышный актер?

Нет. Актер я был не такой уж плохой. Но я слишком много размышлял и хотел большего, чем умел передать теми средствами сценического перевоплощения, какими владел. Я начинал уже кое-что понимать в театре, или это мне только так казалось, что я начинаю понимать, но, во всяком случае, я уже научился подходить к нему критически и мечтать, но осуществить мои мечтания мне не хватало умения, не хватало мастерства. Потому что я был актером-дилетантом, меня никто не учил, а сам я не знал, как научиться.

Итак, чтобы стать настоящим актером, надо было учиться.

Однако в моем характере был один весьма значительный недостаток для актерской профессии. Я был лишен специфического актерского честолюбия. Меня всегда подавляла большая роль. Я охотно менял ее на эпизодическую. Но что же это за солдат, который не хочет быть генералом?

А впрочем, не только это одно угнетало меня в актерской деятельности. Меня угнетала еще необходимость постоянного повторения. Десять, двадцать, сто раз надо играть одну и ту же роль! Настоящий актер находит в этом особенное творческое наслаждение. Меня же необходимость постоянного повторения убивала. В моем характере — каждый день работать над чем-то новым для меня.

А главное, меня вообще не радовало и не удовлетворяло то, что радует и удовлетворяет каждого актера. Меня не радовала и не удовлетворяла роль, какая бы она ни была. Я не мог ограничиться в спектакле только исполнением порученной мне роли. Это убивало меня. Я не умел почувствовать спектакль только через один персонаж. Почувствовать персонаж я умел только через весь спектакль, а спектакль — только через весь авторский текст пьесы, через все те ассоциации и образы, которые возникали в моем представлении, рождаясь из целого текста. Я хотел играть не роль, а весь спектакль.

По-видимому, мною владело не актерское, а режиссерское призвание.

Но чтобы стать режиссером, надо было учиться, и учиться еще больше, чем для того, чтобы быть актером.

Однако как же это так — учиться на мастера театра, который ты отвергаешь? Ведь я вообще отрицал профессиональный театр. Я отвергал его как продукт, отошедшей в прошлое эпохи буржуазного искусства. И я пришел уже к выводу, что решить проблему нового революционного театра может только творческая самодеятельность самих творцов новой жизни, что новый, революционный театр возникнет только из рабоче-крестьянской самодеятельности. И я отдал себя всего самодеятельному театру.

Постановки моего самодеятельного театра были никудышные. Никудышными были и коллективно скомпонованные пьесы и их коллективное сценическое претворение. Ведь получалось точнехонько то же самое жалкое «любительство», дилетантство, от которого я так мечтал уйти, когда еще начинал на провинциальной сцене.

И вот, казалось мне, я начинал понимать все до конца. Новый, революционный театр не родится из эксперимента, какой бы он ни был захватывающий. Он родится и вырастет из всеобъемлющего творческого процесса, и в этом едином творческом процессе совершенно необходимы обе периферии — и самодеятельный, и профессиональный театр. И никакого сектантства этот всеобъемлющий творческий процесс не потерпит. Этот могучий процесс — созидание новых ценностей — будет проходить одновременно с овладением всем наследием прошлых эпох. И в этом процессе родится и новый мастер-художник.

Таким образом, надо было отказаться от всего, к чему я пришел, и начинать все сначала.

А начало театра — только в зале для зрителей…

Я мечтал стать зрителем, только зрителем.

И я решил покончить с театром навсегда.

Я решил это, и мне сразу же стало легче. Я буду зрителем!

Быть в театре зрителем — как это прекрасно! Приходить в этот чудесный, чарующий мир, наполненный волнениями и радостями, тайнами и таинствами, неизвестными и неведомыми соблазнами, которые подстерегают тебя даже и там, где ты их никак не ждешь. Прожить целую жизнь за эти три, таких нескончаемых и таких быстропроходящих, часа вечернего спектакля! Страдать страданиями героев и радоваться их радостями! И потом уйти — исполненному неизведанных чувств и озаренному светом новых дум и идей!

Отныне я только зритель!..

В это время в дверь моей комнаты кто-то постучал.

— Войдите! — крикнул я, крикнул, пожалуй, сильнее, чем было бы надо, ибо грудь мою распирала радость, которую я только что обрел своим категорическим решением.

Дверь открылась, и на пороге кто-то остановился.

Я смущенно подавил мой экстаз. Неожиданный гость был для меня лицом слишком уважаемым, к тому же официальным, чтобы проявлять при нем мою ребячью радость. И никогда раньше он ко мне не приходил. Я даже не подумал бы никогда, что он может ко мне зайти. Нежданный гость был в Народном комиссариате просвещения инспектором, то есть начальником и руководителем всех театров и вообще всех театральных дел УССР.

Он поздоровался и попросил меня сесть.

— У меня к вам серьезное поручение от Народного комиссариата просвещения.

— От Народного комиссариата просвещения? — Я растерялся. Какое может быть дело ко мне у Народного комиссариата просвещения?

Инспектор театров тем временем протянул мне письмо.

Это было официальное отношение со штампом в левом углу и с круглой печатью внизу. В этом документе Народный комиссариат просвещения предлагал мне вступить в обязанности инспектора, то есть руководителя и начальника театров УССР, приняв дела от теперешнего инспектора, которому поручалась другая работа…