— Я тоже так думаю.

— Я тоже так думаю, — повторила Ольга. — Как я счастлива, что и ты так думаешь. Как хорошо, что мы вместе. Нам грешно не быть вместе.

Я обнял Ольгу, и мы опять склонились на подоконник и положили головы на наши вытянутые руки. Пальцы наши сплелись, щеки наши касались и обменивались теплом, ветерок шевелил волосы Ольги, и они щекотали меня за ухом. Город перед нами за окном снова подергивался таинственным зеленоватым пологом, луна быстро катилась к горизонту, и тени удлинялись на глазах: тень от кустика на краю тротуара была уже как от высоченного кипариса, от углового двухэтажного домика падала тень горы, от двух столбов ложились две тени корабельных мачт. Город застыл в предутренней тишине. Он был как будто мертв. Но он не был мертв: мы с Ольгой сидели у окна, настороженные, напряженные, чуткие, и за каждым окном, за каждой стеной, под каждой крышей, — мы чувствовали это, мы знали это, мы верили в это, — тоже сидели люди, настороженные, напряженные, недремлющие.

— Как жаль, — сказала Ольга, — что среди нас троих нет ни одного члена партии.

Я вопросительно посмотрел на Ольгу.

— Понимаешь, — сказала Ольга, — дело не только в том, что нам легче было бы тогда установить связь, получить указания, верно действовать… — Она умолкла на мгновение и закончила, точно в смущении: — За этот страшный год я особенно почувствовала, как мне на каждом шагу нужна партия. Понимаешь? Для самоконтроля, для полноты ощущения, что я действую с народом и от имени народа… Ты не смейся!

— Я не смеюсь.

Ольга благодарно прижалась щекой к моей щеке.

— Ты понимаешь. Ну, пусть я не член партии, но я бы хотела, чтобы в нашей группе был хотя бы один коммунист. Как нам установить связь с партийным подпольем?

— Установим, — сказал я. — Вернее, с нами установят. Установит тот, кто руководил Миколайчиком. И сделает это через тебя, потому что руководство подполья тебя знает. А члены партии в нашей группе есть.

— В нашей группе?

— Инженер — член партии.

— Отец?

— Ты не знала об этом?

Ольга смутилась.

— Не знала, — тихо сказала она извиняющимся тоном. — Ты ведь знаешь, эти пять лет я не интересовалась его жизнью. Как хорошо, что он член партии! — вздохнула Ольга.

Я улыбнулся.

— В условиях войны ты можешь считать членом партии и меня.

— Ну, конечно…

— Полноправным членом партии, — повторил я. — Уже шесть месяцев, как я кандидат.

— Ты?!

Я почувствовал, что Ольга заволновалась.

— А через некоторое время, — сказал я, — ты тоже станешь кандидатом, а потом и членом партии. Я думаю, что «секретарь по кадрам» даст тебе рекомендацию…

Ольга опять положила голову на руки и прижалась щекой к моей щеке. Она умолкла, я тоже молчал, чувствуя, как щека ее наливается теплом.

Из окна потянуло предутренней прохладой. Луна скрылась за зубцами домов по ту сторону улицы.

— Кукареку! — запел вдруг где-то поблизости петух.

Это было так неожиданно, что Ольга вздрогнула и тут же засмеялась.

Петух пел. На просторах от Белого до Черного моря гремела война, только что затих гром воздушной бомбежки, город лежал замерший, — но петух пел. Утро приближалось, и петух пел, пробуждая мир.

В другом квартале откликнулся еще один петух. Из соседней улицы — третий. Вдалеке запел четвертый. Я никогда не думал, что в самом центре большого города может быть столько петухов и что загребущие руки грабителей еще не бросили их в суп.

— Ты представляешь себе, — сказал я, — в эту минуту петухи поют повсюду, от края до края нашей земли.

Я был счастлив. И знал, что Ольга счастлива. И знал, что она знает об этом. Мы шли в борьбе плечом к плечу. Какие разительные перемены произошли с нами за этот страшный год! Какие перемены ждут нас впереди? Останемся ли мы в живых, или погибнем на этом страшном, необычайном, но прекрасном пути? Уничтожить Фогельзингера с его планом разрушения города, привести Василину, договориться со старым слесарем, выйти вместе навстречу, когда будет возвращаться наша жизнь…

Я вздрогнул и внезапно проснулся.

В комнате стоял рассвет. Ольга склонилась надо мной и смотрела мне в лицо.

— Ты спал, милый… Ты долго спал.

Ее глаза светились радостью.

Я виновато улыбнулся.

— Спала ли ты? Отдохнула ли?

— Я смотрела, как ты спал, и отдохнула. Я была с тобой, милый.

Я хотел ее обнять, но она уклонилась. Небо розовело за четырехугольником окна, и Ольга, вся розовая в отблесках восхода, смотрела на небо задумчиво и рассеянно. Город лежал перед нами седой в синеватой рассветной мгле.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Милый! — в волнении сказала Ольга. — Понимаешь, я не могу себе этого представить. Ну, кончится война. Миллионы погибли. Миллионы стали калеками. Миллионы будут несчастными. И — опять наступит мирное время. Неужели оно придет? Ты будешь готовить проекты, я стенографировать. И мы будем ходить в театр, ужинать в ресторане, купаться в море, и я буду в купальном халатике, а ты в белых брюках… Я не могу себе этого представить!..

Я не умел ответить Ольге и молчал. Я тоже плохо представлял себе все это.

Ольга говорила:

— И какое же это будет мирное время? Боже! Все будет разрушено, сожжено, разграблено. Все надо будет начинать сызнова. А ведь борьба еще только начинается: впереди столько боев! Ведь ничего не останется, милый. Ведь не останется ни одного целого дома!

Ольга в испуге смотрела на меня.

Я взял ее за плечи и прижал к груди.

— Мы все восстановим, Ольга, — сказал я.

Ольга примолкла. Она сидела около меня, вся сжавшись, тихая и взволнованная.

— Восстановим… — вполголоса неуверенно проговорила она, точно не постигая смысла этого слова.

Вдруг она живо обернулась ко мне, глаза ее сияли.

— Милый! — прошептала Ольга. — Ты — архитектор! Какая это прекрасная профессия! Это ведь ты будешь восстанавливать села и города! Это ты будешь поднимать из руин нашу жизнь! Ты ведь после войны будешь самым нужным человеком! Я горжусь тобою, милый!

Я смутился от ее наивного восторга.

— Ну, — сказал я. — Восстанавливать будем мы все. Архитектор только…

Но Ольга не слушала меня.

— Ты будешь строить города и села! — Она схватила мою руку и сжала ее, потом вдруг притихла, и краска сбежала с ее лица. Взгляд ее затуманился и потух.

— Какая я глупая! — с досадой прошептала Ольга. — Замечталась совсем не ко времени. Мы ведь еще не победили… — Она еще раз с тоской прошептала: — Мы еще не победили…

Я опять обнял Ольгу за плечи и сказал:

— Милая! Мы еще придем победителями в наш родной город. Мы еще станем посреди пожарищ, мы еще войдем в развалины дома, — в них будет жить только трава. Но мы заткнем фанерой дыры, выведем в оконце смятую взрывом водосточную трубу, — и это будет наш очаг. И мы снова начнем жить, чтобы строить со всем нашим народом нашу прекрасную Родину…

— Да, — прошептала Ольга, — со всем нашим народом. Знаешь, милый, я думаю, что раз мы так чувствуем, то мы… уже победили. Народ уже победил…

Солнечный луч вдруг брызнул в четырехугольник окна, и стеклянная коптилка на столе заискрилась на солнце жемчугами и самоцветами. Утро настало.

— Доброе утро! — сказала Ольга.

— Доброе утро!

1944 год, декабрь

Я лег спать ровно в двенадцать.

И сразу же, как только я погасил свет, из ночной темноты всплыло и склонилось ко мне лицо. Матовое, смуглое лицо в волнах русых волос. Брови трепетно вздрагивали, глаза радостно щурились, а у губ обозначились черточки знакомой нежной улыбки. Катря приезжает завтра! Да нет же не завтра, а уже сегодня! В одиннадцать утра, поездом номер тридцать три. И я встречу ее с букетом белых роз.