В кустах чирикали воробьи, где-то вдали стрекотала сорока, поп ревел басом в церкви, а я смотрел на женщину около памятника Багалею, которая наклонилась, чтобы поднять платок, и видел, что это Ольга, мечтал об этом, верил в это, только не позволял себе в этом признаться.

Я стал за кустами и тихо пошел между могилами в нескольких шагах от дорожки, — Ольга не видела меня.

Она не смотрела по сторонам. Она шла мимо церкви, вероятно к могиле матери. Ее задание заключалось в том, чтобы пройти, уронить платок, поднять его и идти дальше. Тот, кому надо ее увидеть, догонит ее, опередит и скажет: «Я вас нашел!»

Весело жить на свете в сладостном родном доме!

Я вышел на дорожку в двух шагах от Ольги, — ее широкая украинская сорочка, расшитая красными и черными крестиками, была так близко, что я мог коснуться ее, мог обнять Ольгу и прижать ее к груди.

Я обогнал Ольгу, — ни малейшего звука, ни малейшего движения я не услышал, — я опередил ее и пошел не оглядываясь. Теперь она должна была идти следом за мной. Я не слышал ее шагов за собой — в ушах у меня стоял шум и звон, — но она шла.

Я пересек главную аллею, стал около куста шиповника и оглянулся. На меня смотрели глаза Ольги. Какие это были глаза!

— Я нашел тебя! — сказал я пароль.

Кажется, я произнес эти слова слишком громко, — ведь на кладбище царила такая тишина, но тихо я не мог говорить.

— Это я нашла тебя!.. — прошептала Ольга и опустила глаза.

Потом она заплакала — жаркими, обильными слезами, не соблюдая никакой конспирации.

Она просто стояла передо мной и плакала.

Потом она схватила меня за руку и потянула прочь — к могилам.

— Пойдем! Пойдем! — захлебывалась она от рыданий. — Миколайчик погиб, библиотекаршу вчера взяли, я опять осталась — одна, сейчас я тебе доложу, сейчас я тебе расскажу. Я нашла тебя, нашла! Пусть это чудовищно — такое ведь несчастье, — но я счастлива! Милый, ведь это ты…

Мы сидели втроем — я, Ольга и Ида.

Вот они передо мною — две молодые женщины, которые день за днем прожили весь этот страшный год фашистского господства на нашей земле. И каждый день их существования это была целая жизнь, тяжелая, исполненная страданий. Их томили жаждой, голодом и холодом. Их оскорбляли, над ними издевались, над ними насмехались, как только могли. Враг хотел унизить их достоинство и сломить их волю, чтобы они стали рабами или изменниками народа и родины. Вокруг них, в их родном городе, семьдесят тысяч погибли от голода, холода и болезней, которых никто не лечил, тридцать пять тысяч пали под дулами автоматов и сто тысяч были увезены в рабство. Эти ужасы должны были стать для них примером, убийственной психической атакой на их гражданское мужество или на их слабое человеческое естество.

Вот они передо мною. В соседней квартире стоят гитлеровцы, весь дом заселен солдатами оккупационной армии, на городских перекрестках полицаи, по улицам маршируют батальоны вражеских войск, родная земля лежит обращенная в пепел, миллионы людей изнывают на ней от жестокого, беспощадного террора.

Их только две передо мною, а было их — таких — на нашей земле миллионы, и каждая хлебнула горя, каждая испила горькую чашу, — и каждый новый день они встречали не приветственным возгласом: «Доброе утро!», а проклятием.

Ольга сказала:

— Милый! Первое время ты сможешь перебыть в чуланчике вместе с Идой. Конечно, там и одному тесно, зато безопасно. Сколько раз за этот год в квартире был обыск, и ни разу они не догадались отодвинуть лоханки, корыта и ванночки и отворить дверцу. Может, еще несколько дней все будет благополучно…

Бледная улыбка скользнула по лицу Ольги. Ида сурово смотрела на меня.

Я не знал Иды раньше. Да если бы и знал, все равно сейчас не узнал бы. Ей было лет двадцать пять, и когда-то — год назад — она, наверно, была необыкновенно красивой девушкой. А сейчас передо мной сидела совершенно седая женщина, с землистым лицом, с темными глазницами, в которых сверкали страстным огнем огромные, ввалившиеся черные глаза. Чуть не целый год Ида, как узник, просидела в темном чулане, вот здесь, за этой стеной. Это не мышь скреблась, когда я позавчера в первый раз пришел к Ольге. Это ворочалась Ида. Она выходила на свет только ночью. Темен и тесен был этот свет для нее, погребенной в четырех каменных стенах.

— Ты должна рассказать мне все, что делала в этом году. Я хочу день за днем знать твою жизнь за этот год, — сказал я Ольге.

— Да, да! — прошептала Ольга. — Я не могу даже подумать, что ты можешь не знать что-нибудь обо мне. Ты должен все знать. Как я счастлива! И ты счастлива, Ида, правда? Но я так мало знаю про подполье.

Ольга, Ида и библиотекарша Мария Викентьевна знали только одного Миколайчика. Они получали от него поручения, но не знали, что делает подполье, каков масштаб его деятельности и где оно находится. Мария Викентьевна, подчеркивая буквы в книгах, сообщала таким образом неизвестным ей лицам, которые приходили к ней только один раз и больше не появлялись, краткие слова, переданные ей Миколайчиком. Ида безвыходно сидела в своем чуланчике и день и ночь при коптилке переписывала маленькие листовки, текст которых передавал ей тогда через Ольгу Миколайчик. А Ольга в дни, которые назначал Миколайчик, должна была отправляться на могилу матери и, проходя мимо памятника академику Багалею, ронять платок. Если кто-нибудь, опередив ее, останавливался и говорил: «Я вас нашел», — она должна была сообщать ему адрес. Всякий раз это бывал иной адрес: «Колодец на Павловке», «Кино на Холодной горе», «Кухня на Сабуровой даче», «Благовещенская церковь», «Французская стрелка в депо Октябрь»…

При воспоминании о Миколайчике Ольга опечалилась. Взор ее затуманился, и глаза наполнились слезами.

Но она быстро совладала с собой и стала рассказывать о том, как они с Миколайчиком открылись друг другу. Ольге тяжело было говорить о Миколайчике, которого только вчера расстреляли гестаповцы. Она говорила тихо и медленно, словно всматривалась в свои мысли, словно восстанавливала в памяти картину, которую подробно описывала мне. Ольга часто останавливалась, задумывалась на мгновение и, напрягая память, иногда просила извинения и возвращалась назад, исправляя ошибку в своем рассказе. Особенно когда надо было воспроизвести собственные слова Миколайчика.

Весною Ольга получила неожиданно письмо из бургомистрата, из городской управы, от отдела учета неразрушенных зданий. Это было обычное служебное отношение со штампом наверху и подписью внизу. Подпись была Миколайчика. Стенографистку Ольгу Басаман приглашали зайти по поводу срочной работы.

Это была первая весть от Миколайчика после их короткого свидания зимой. Ольга пошла в управу.

Ей было назначено явиться к пяти часам, то есть ко времени окончания работы в учреждениях, и в комнате она застала одного Миколайчика.

Миколайчик, несомненно, ждал только ее. Он сидел за своим столом, заваленным какими-то бумагами и планами, но, заслышав шаги Ольги, тотчас вскочил и пошел ей навстречу, — она увидела это в раскрытую дверь. По коридору, торопясь домой, проходили сотрудники других отделов, но Миколайчик, очевидно нарочно, держал дверь открытой.

— Что же это вы так запоздали? — недовольным голосом крикнул он с порога так громко, что слышно было во всем коридоре. — Уже пять часов, работа кончилась. Ну, давайте, давайте скорее. В чем дело?

Его глаза приветливо улыбались, и выражение их никак не соответствовало этому грубому окрику.

В комнате никого не было, кроме Миколайчика, остальные сотрудники уже, наверно, разошлись, но, пропустив Ольгу в комнату, Миколайчик поспешно и тихо — только для нее — сказал:

— Ну, вот мы опять увиделись с вами, Ольга.

Дверь он оставил открытой и, направляясь к своему столу, опять громко сказал:

— Садитесь. Вы стенографистка?

Ольга села, Миколайчик тоже сел и некоторое время, пока мимо двери по коридору проходили сотрудники, рылся в своих бумагах. Когда сотрудники прошли, он устремил взгляд на Ольгу. Дружеское тепло излучали его глаза. Некоторое время он пристально всматривался в лицо Ольги, потом окинул всю ее взглядом.