— Хребет, — сказал я, — хребет есть цепь гор…

— Что? — не поняла Катря. — Ну да. Понимаешь, экспедиция выезжает не через две недели, а, очевидно, завтра. Есть распоряжение правительства всячески ускорить разведку. И на этом заседании я, в порядке передачи опыта, должна поделиться своими выводами из нашей экспедиции. Понимаешь…

Я понимал.

— Во всяком случае, в семь часов обещают меня отпустить. Как ты в семь?

— В семь у меня заседание терапевтической секции. Мое сообщение… Понимаешь — о применении рентгеновских лучей при колите.

Катря помолчала. В трубке было тихо. Потом донесся ее тихий, как будто немного обиженный голос.

— Ты не писал мне, что работаешь сейчас над колитами.

— Понимаешь, Катруся!.. — начал было я оправдываться, но тут же сразу прервал себя. Меня осенила удачная идея — я сейчас же позвоню в секцию и попрошу отложить мое сообщение. Я сделаю его на очередном заседании, через месяц.

— Да ты с ума сошел! — рассердилась Катря. — Откладывать работу на месяц!.. Мне так важно было, чтобы ты встретил меня на вокзале… Понимаешь… — Она едва не всхлипнула. — Но встретиться часом раньше или позже… Ведь я буду в Харькове около двух недель. Жаль, что не смогу присутствовать на секции. А когда ты освободишься?

— В половине девятого, — сказал я, — не позднее, чем в девять.

— Ну вот, — сразу же обрадовалась Катря, — значит, в девять. — Мы сможем еще пойти с тобой куда-нибудь поужинать в ресторан или в другое место. Хорошо?

— Конечно хорошо, только…

— Почему — только? Ты опоздаешь?

— Нет, нет, нет, ни в коем случае! Я хотел о другом. Понимаешь, у меня неприятность. Нет, нет, не волнуйся, ничего страшного. Но, понимаешь, это я о пантафаге. Помнишь, я тебе писал? Про пятьдесят седьмую проверку, кажется?

— Про пятьдесят восьмую.

— Про пятьдесят восьмую. Так вот вчера я поставил семьдесят третью.

— Ну?

— Не светлеет.

— Бедный, — сказала она тихо.

Я снова почувствовал, что могу сейчас же заплакать. И вправду, какой я бедный. Еще никогда я не был таким бедным. Пантафаг, работа целого года, мечта всей жизни — не становится прозрачным. Только Катря могла понять, какое это несчастье, какое это горе для меня.

— В таком случае, — сказала после некоторого молчания Катря, — может, нам встретиться с тобой немного раньше. В половине девятого? А? Может, успеешь?

— Хорошо, — сказал я, — непременно постараюсь. Мне надо с тобой повидаться как можно скорее! Понимаешь…

Но Катря перебила меня. Речь ее была неуверенна и раздумчива:

— Слушай. Я, конечно, не биохимик, но как ты ставишь опыты? Засеваешь культуру для размножения в раствор или заливаешь раствором уже размноженную культуру? Может быть, это не имеет принципиального значения, но почему не попробовать поставить сразу два методологически различных опыта? Тогда тебе станут ясны особенности среды, то есть пантафага. И ты легко обнаружишь свою ошибку.

— Ну, что ты! — возразил я сразу же. Что Катря не биохимик — было очевидно. Но не был биохимиком и я. — Ладно, Катря! Я по этому поводу проконсультируюсь.

— До свидания, милый!

— До свидания, Катрусенька! Голубка моя, милая, хорошая, дорогая.

— Глупенький…

Катря повесила трубку. Я тоже. Потом прислонился головой к телефону и замер в неподвижности. Ах, пантафаг мой, пантафаг. Мне было плохо, и не было Катри, чтобы погладить меня по голове. Еще целых четыре часа. Ну и денек выдался! Такие деньки не каждый день случаются.

Вдруг я содрогнулся. Под моим лбом затрещал телефон. От неожиданности даже сердце залилось. Кто там еще? Я схватил трубку и сердито крикнул:

— Алло! Я слушаю вас!

Бог мой, это снова Катря!

— Катря, милая, как я благодарен тебе за то, что ты опять позвонила.

— Милый мой, понимаешь, я хочу тебе сказать… про пантафаг, — Катрин голос звучал глубокими, мягкими, нежными интонациями, — понимаешь, я передумала. Для чего нам ужинать в ресторане? Мне и не очень хочется есть. Ты просто купи чего-нибудь, ну, ветчины грамм двести или сыру. А я лучше приеду к тебе, и мы…

— Катрусенька, родная моя! Ну конечно! Как я благодарен тебе! Наконец!

Она перебила меня:

— Так будет лучше? Правда? Мы будем целый вечер одни. А потом, — она запнулась, и голос ее, где-то там на другом конце провода, за двадцать кварталов, на площади Дзержинского, прошептал еле слышно, — мне, собственно, некуда деваться… Моя подруга Валя, у которой я собиралась остановиться, уехала и… Вот ты и решай сам, как будет лучше, — предупредить хозяйку или нет…

— Катря, солнышко мое!..

Но в трубке уже запищало отвратительным тоненьким голоском: фи-фи-фи. Занято! Катря повесила трубку.

Я бросил трубку и заметался от стола к шкафу, от шкафа к этажерке. Надо поскорей убрать, замести все следы холостяцкого беспорядка. Пижаму — в чемодан, все бумаги — долой со стола, а ковер — сейчас же на балкон и вытрясти его хорошенько. А где же веник? Я стремглав кинулся на кухню.

Букет белых роз я долго изучал, пристально разглядывая каждый лепесток. Цветы еще не начали осыпаться, но уже были тронуты увяданием. Выбрасывать их жалко, но и оставлять тоже не годится. Уж чересчур убого они выглядели. Решено: я сбегаю сейчас же в магазин и куплю новых. Роз, гвоздик, астр, хризантем! Хотя нет, Катря больше всего любит розы. Может, купить красные? Нет, я куплю белые, только белые, нежные и чистые. Но куплю много. Два больших букета. Даже три. Четыре. А еще лучше купить целую корзину и расставить повсюду. Только во что же их ставить? Я бросился в ванную, и через минуту вся моя посуда была уже в комнате: одна ваза, правда слегка выщербленная, кувшинчик для воды, кружка для полоскания зубов, фотографическая ванночка.

Но когда я уже надевал пальто, ко мне вернулась рассудительность. Так не годится — надо действовать организованно. Прежде всего, покончив со всеми делами, пойти пообедать, после обеда купить цветы, принести их домой, а затем прямо на заседание секции.

Я сбросил пальто и сел за стол. Передо мной лежал текст моего сообщения, аккуратно перепечатанный на машинке. Надо было только вставить описание симптомов на контрольных необлученных экземплярах.

Покончив с сообщением, я стал переодеваться. А галстук? Если я сяду на трамвай номер пять, а потом пересяду на третий, то успею возвратить его сегодня же.

Рассчитано было все точно. Я зашел к профессору, отдал галстук его жене, чему она весьма удивилась, потом пообедал и в четверть седьмого уже был в цветочном магазине. С охапками белых роз — одну нес я сам, а две других посыльный из магазина — я прибыл домой.

Цветов оказалось слишком много для приготовленной мною посуды, и мне пришлось одолжить у хозяйки еще две вазы и одну банку из-под варенья. Я расставил розы повсюду — на столе, на этажерке, на окнах, на шкафу и возле постели у телефонного аппарата.

«Я тот, которому внимала ты в полуночной тишине, чья мысль душе твоей шептала, чью грусть ты смутно отгадала, чей образ видела во сне. Я тот…» — напевал я.

Теперь моя комната выглядела роскошно и торжественно. Королевская оранжерея или храм цветопоклонников. Я осмотрелся, и сердце у меня затрепетало от волнения: милая Катря, цветы эти для тебя, для нашей любви… Потом я опять, на всякий случай, позвонил в лабораторию. С трудом удалось мне умолить Вассу Павловну пойти еще разок взглянуть на мой бульон. Она пошла неохотно и быстро вернулась.

— Нет, доктор, не светлеет.

«Я тот, чей взор надежду губит, я тот, кого никто не любит, я бич…»

Я склонил голову на душистые лепестки роз, стоявших у телефона. Не светлеет, не посветлел. В семьдесят третий раз… Влажные лепестки освежили мою голову. Неужели так и не будет пантафага? Катря, друг мой, приди и приголубь меня в минуту моей тягчайшей печали!

Но часы уже показывали без десяти минут семь, и я должен был спешить на секцию. Я поцеловал цветы и поднялся. Что ж, завтра я поставлю семьдесят четвертый опыт. Пусть будет «пантафаг-74».