В течение часа я становлюсь обладательницей подставки для шляп, чудесного старинного фарфора, который стал пользоваться в последнее время огромным спросом, и маленьких часов, которые, правда, нуждаются в ремонте. На очереди — тот мраморный столик. Я ни на миг не сомневаюсь в том, что мы сумеем его перепродать — конечно, на нем видна парочка царапин, придется над ним поработать, но людям нравятся такие французские вещички, да и краску можно подновить.

— Наш следующий лот — этот чудесный столик для умывальных принадлежностей. Лот составной, к столику прилагаются эти коробки со всякой всячиной, — сообщает Хьюго, и двое его помощников выносят заявленный предмет и упомянутые шкатулки в центр зала. Рут едва заметно подталкивает меня локтем, и я киваю. Нет нужды напоминать — я ведь именно его ждала все это время.

— Кто предложит за него семьдесят евро? — вопрошает Хьюго.

Я осталась недвижима. Семьдесят евро — это слишком даже для стартовой цены, и, к счастью, со мной согласны все присутствующие в зале — названную цену не поддерживает никто.

— Пятьдесят? — с надеждой спрашивает Хьюго. — Тридцать?

Вот тридцать евро — это уже настоящий грабеж. Я поднимаю табличку с номером, это, разумеется, не ускользает от внимательного взгляда аукциониста.

— Есть тридцать. Кто даст сорок?

Я затаиваю дыхание, вопреки всему надеясь на то, что никто не поддержит ставку — ведь если мне удастся выкупить столик всего за тридцать евро, не считая комиссионных, положенных агенту, это приобретение станет сделкой века.

— Ну же, — поторапливает Хьюго, не желая сдаваться. — Одна только его мраморная столешница стоит втрое больше!

Рут разочарованно стонет, а у меня сердце уходит в пятки. Теперь, когда он предупредил участников аукциона, что предмет торга изготовлен из мрамора, ставки взлетят до небес. По залу прокатывается волна возбуждения, и уже через несколько секунд цена на столик составляет семьдесят евро, и ставку эту делает не кто иной, как Перри. Дорого, конечно, но будь я проклята, если позволю ему себя обставить. В прошлый раз он увел у меня из-под носа роскошный приставной столик из орехового дерева в последнюю минуту. Больше я такого не допущу.

Хьюго пытливо смотрит на меня:

— Восемьдесят?

Я киваю. Восемьдесят евро мой бюджет еще позволяет. Более или менее.

— Девяносто от вон того джентльмена.

Черт возьми. Перри продолжает повышать цену. Я машинально поднимаю руку еще раз. Лот обойдется мне уже в сотню евро. Рут тихонько толкает меня в бок. Она хочет, чтобы я отступила, понимаю, но я не позволю Перри обойти меня снова.

Он повышает до ста десяти, я — до ста двадцати, и тут невольные зрители оживают и заинтересованно поглядывают на нас. Такая война за лот — хоть ставки, по сути, и невелики — всегда становится настоящим событием. Перри повышает до ста тридцати. Хьюго вопросительно поглядывает в мою сторону — мяч на моем поле.

— Разве он того стоит, Коко? — шепчет мне Рут. Она всегда говорила, что, как и в азартных играх, ключ к успеху на аукционе заключается в умении вовремя остановиться. Пора остановиться — цена действительно слишком высока. Но что-то внутри меня говорит, что я не должна уступать Перри — не в этот раз.

— Я знаю, что делаю, — незаметно шепчу я, снова кивая Хьюго. Я по-прежнему в игре — и из нее я выйду только победителем.

Хьюго удивленно поднимает бровь — совершенно очевидно, что он получает удовольствие от этой гонки ставок.

— Сто сорок евро этой вздорной леди. Сэр? — Теперь он смотрит на Перри, сидящего где-то позади меня, и у меня снова перехватывает дыхание. Отступись, Перри. Очень тебя прошу.

Повисает секундная пауза и — вжик! — молоточек Хьюго опускается. Столик мой.

— Да! — тихонько восклицаю я, не в силах сдержать эмоции.

— Дороговато, — присвистывает от удивления Рут.

— Не беспокойся, я уже знаю, кто его у нас купит, — кривлю душой я.

— Правда?

— Не веришь? В коробках тоже есть весьма симпатичные безделушки, мы сможем продать и их.

— Например? — недоверчиво хмыкает Рут. Она-то знает, как, впрочем, и я, что в таких коробках обычно обнаруживается всякий хлам. По правде говоря, я и сама не надеюсь найти там что-нибудь стоящее — наверняка какие-нибудь старые газеты, заплесневелые книги и битая посуда, самое место которым — в мусорной корзине.

— Подожди немного, сама увидишь, Фома неверующий, — мурлычу в ответ я. — А теперь помолчи, пожалуйста, ты меня отвлекаешь.

— Ну ладно, мисс всезнайка, — шепчет она, добродушно толкая меня локтем. — Жажду узнать, что же таят в себе эти золотые коробки — должно быть, в них кроется целое состояние!

— Ха-ха-ха, шутница! — Я пытаюсь сохранить невозмутимое выражение лица, но не могу больше сдерживать улыбку. Меня раскусили — Рут теперь точно поняла, что я блефую. Женщины в таком никогда не ошибаются.

На следующий день, едва настало девять утра, я перевернула старенькую табличку на дверях антикварной лавки Суона — теперь она гласила «Открыто». Подобрав кремовую занавеску из муслина, украшавшую вход в магазин, я окинула взглядом улицу. Когда-то в Дронморе проводились ярмарки, жизнь кипела, но с тех пор, как почти десять лет назад вокруг него построили объездную дорогу, здесь стало намного тише. Сейчас он похож на пригород крупной столицы, но так и не утратил атмосферы маленького городка — и слава Богу.

Этим утром у меня возникло чувство, будто половина местного населения почему-то еще не проснулась и катастрофически опаздывает, потому что единственные признаки жизни на улице подавали лишь воробьи, клевавшие что-то с земли вокруг памятника героям, павшим в бою в 1916 году^[3]. Даже белые ставни мясной лавки прямо напротив нашего магазинчика еще закрыты — странно, на ее владельца, Карла, это совсем не похоже. Обычно он работает как часы — его лавка открывается каждое утро в восемь часов пятьдесят восемь минут и ни секундой позже. Рут считает, что подобной пунктуальностью он обязан своему немецкому происхождению — мать его была родом из Берлина, но на нем это сказалось мало: сам он говорит с явным дублинским акцентом благодаря своему отцу, уроженцу Баллимуна, северного района Дублина.

— Такую пунктуальность только у немцев и встретишь, — ворчит Рут всякий раз, наблюдая, как Карл бережно выкладывает на витрину куски барашка, чтобы показать товар лицом.

— Рут, нельзя так говорить, — всегда укоряю ее я.

— Отчего? Это ведь правда.

— Да, но это чистой воды предрассудок.

— Как бы не так! Предрассудки не на пустом месте возникают, Коко. Карл ведь и в самом деле такой. Ему бы хоть на минутку расслабиться. Боже, ему еще только пятьдесят пять. Вывел бы из гаража свой «Харлей-Дэвидсон», промчался по улицам. Какой смысл иметь такой роскошный мотоцикл и практически на нем не ездить?

Рут, как обычно, говорит о том, что она делала бы на месте Карла. Следует отметить, что сам Карл не обращает на нее никакого внимания — даже когда она в лицо говорит ему, что он должен хоть немного пожить по-настоящему. А делает она это довольно-таки часто, когда заглядывает к нему в лавку за фирменными, отмеченными наградой колбасками.

Я смотрю на его витрину и ума не приложу — неужели он решил последовать ее совету? Быть может, уехал куда-то с утра пораньше на своем байке. Конечно, остается и другая возможность — он с тем же успехом мог попасть в ужасную аварию и лежать теперь где-то на обочине, не в силах даже позвать на помощь. Но это всего лишь разыгралось мое больное воображение. Карл — славный, добрый и очень живой человек. Уверена, что он жив и здоров.

Рядом с магазином Карла находится мастерская по ремонту телевизоров, и она тоже закрыта. Но у Виктора, ее владельца, явно не все дома. Едва ли не каждый день он вывешивает на витрине табличку с надписью: «Мы вынуждены закрыться в связи с непредвиденными обстоятельствами». Но все его «непредвиденные обстоятельства» для нас весьма предсказуемы — Виктор все время проводит у букмекера с тех пор, как в прошлом году от него ушла жена.