— Видите ли, он не виноват. Я вынудила его дать мне ваши координаты. Понимаете, мне нужно было повидать хоть кого-нибудь, кто лично знал Тэтти. Я нашла одну ее вещь, мне хотелось бы узнать о ней побольше, — эти слова сами слетают с моих губ, я отчаянно пытаюсь донести до женщины свою мысль, боясь, что она захлопнет дверь перед моим носом прежде, чем я успею объясниться.

— Ее вещь? Какую еще вещь?

— Это история долгая и запутанная. Надеюсь, вы все же уделите мне время, и тогда я вам все расскажу.

По-прежнему держа меня на пороге, хозяйка дома снова окидывает меня подозрительным взглядом, пытаясь понять, не уличная ли я аферистка. Псы уже перестали лаять — теперь они обнюхивают мою обувь, издавая при этом странное грудное рычание. Я всерьез опасаюсь, как бы они не задрали на меня лапы и не сделали свое черное дело, чтобы пометить территорию, но все же стараюсь выглядеть дружелюбной и честной.

— Вы точно не пытаетесь мне что-нибудь продать? — спрашивает она.

— Нет, что вы, — отвечаю я.

— А может, вы хотите обратить меня в другую веру? Так я не верю во все эти ваши вуду.

— Нет. Мне действительно просто нужно задать вам пару вопросов о Тэтти, вот и все. Я не отниму у вас много времени, обещаю. Хотела позвонить вам заранее, но так и не нашла ваш номер. А сегодня проезжала мимо по делам и решила заглянуть к вам в гости. Знаю, все это выглядит очень странно.

Я стараюсь держаться легенды, придуманной для меня Рут, и, кажется, это срабатывает — по выражению лица женщины я догадываюсь, что она готова открыть для меня врата своей крепости.

— Что ж, тогда входите, — неохотно приглашает она меня. — Надеюсь, вы не серийная убийца?

— Нет-нет.

— Ну хорошо. Будь вы какой-нибудь маньячкой, я бы на вас псов спустила.

В этот самый момент, очень вовремя, все трое опять начинают злобно лаять на меня, и, переступая порог, я уже совсем не уверена, что насчет своих намерений она пошутила — по одному только их виду уже понятно, что они с удовольствием разорвали бы меня в клочья, если бы захотели, особенно этот мелкий: он из них явно самый норовистый.

Я следую за ней по узенькому коридорчику, восхищенно озираясь по сторонам. Снаружи этот дом выглядел довольно просто, но внутри все оказалось совсем иначе, чем я себе представляла. Стены в прихожей были выкрашены в снежно-белый цвет, африканские маски из темного дерева висели на них строго в ряд, перемежаясь с нарисованными акварелью пустынными пейзажами. Пол под ногами устлан красной шерстяной дорожкой, скорее всего, марокканского происхождения, а потолок покрыт яркой мозаикой тончайшей работы. У меня дух захватывает от такого интерьера.

Я вхожу в кухню, расположенную в дальней части дома, и снова удивляюсь, насколько прекрасно обустроила свое жилье его хозяйка — здесь дивно светло, отчего создается впечатление, что комната очень велика. Над чисто прибранным кухонным столом висит огромный ковер-картина, на котором изображена африканка, убаюкивающая свое дитя. Пол сделан из белого дерева, а мебель, выкрашенная в желто-коричневый цвет, расставлена свободно по всей комнате. Здесь тоже повсюду лежат марокканские коврики. Должно быть, либо ее друзья и близкие, либо сама Мэри Мур много путешествовала.

— Садитесь, — коротко приказывает хозяйка, и какую-то долю секунды я сомневаюсь, обращается она ко мне или к своим собакам. Только когда она кивает в сторону стула, стоящего у стола, я догадываюсь, что она все же имела в виду меня.

Я присаживаюсь за стол, не спуская глаз с псов, которые кружат по комнате, обнюхивая пол.

— У вас прекрасный дом, — говорю я. — Вы много путешествовали?

— Да, мне довелось много работать медсестрой за рубежом, — уклончиво отвечает женщина.

— И где же? В Африке?

— В том числе. — Мэри поджимает губы, давая понять, что на подобные вопросы она отвечать не намерена. — Мне нужно поставить выпечку в духовку — погодите минутку.

Я наблюдаю за тем, как она проворно отправляет противень с аккуратными шариками вязковатого теста в печь, и пытаюсь придумать, что бы рассказать ей прежде, чем перейду к главному — к сумочке. Я бы очень хотела как-то разрядить обстановку, но хозяйка этого дома явно не стремится пойти мне навстречу.

— Любите печь? — интересуюсь я. Выпечка — прекрасная, ни к чему не обязывающая тема для разговора, это уж точно.

— Не очень, — сухо отвечает она, на корню зарубив мои попытки наладить разговор.

Она молча снимает фартук и моет руки в глубокой раковине, явно привезенной из Белфаста.

— Но сейчас я работаю в доме престарелых — с тех самых пор, как Тэтти умерла, — а большая часть его обитателей обожают пшеничные лепешки, так что я стараюсь печь их каждый раз, когда иду туда на ночное дежурство, — продолжает она, тщательно вытирая руки кухонным полотенцем, и усаживается напротив меня. Трое псов прекращают возню и ложатся у ее ног.

Я отмечаю про себя, что она не предлагает мне чаю. Мне придется нелегко. Женщина испытующе смотрит на меня, ожидая, что я начну свой рассказ. Действительно, самое время.

— Что ж, я начну? — улыбаюсь я ей.

Она с каменным лицом отвечает:

— Будьте так добры.

— Мы с бабушкой владеем антикварным магазином, и недавно я нашла в коробках со всяким хламом, купленным на распродаже, эту сумочку. Я думаю, она принадлежала Тэтти, — с этими словами я достаю из своего кожаного рюкзака «Шанель» и показываю ее своей новой знакомой.

Она ошеломленно смотрит на старинную вещицу:

— Так вы здесь из-за нее?

— Именно.

— Что ж, боюсь, я не могу вам помочь. У Тэтти было множество сумочек. Я совсем не уверена, что эта принадлежала ей.

— Вы никогда не видели ее с этой сумочкой? — упавшим голосом переспрашиваю я. Моя теория о том, что Тэтти никогда не расставалась с «Шанель», рушится на глазах. Я по-детски разочарована…

— Я точно ничего такого не припоминаю. Не забывайте, мы с ней почти все время проводили дома — так что у нее было не так уж много возможностей прогуляться куда-нибудь с сумочкой, даже если вещица и вправду ее. Где, вы говорите, вы ее нашли?

— Я купила ее на аукционе — она случайно попала в коробку со всякими безделушками.

Женщина качает головой и тяжело вздыхает:

— У меня до сих пор в голове не укладывается — все ее имущество пустили на ветер.

— Я слышала, все было распродано, — говорю я.

Мэри кивает и наклоняется почесать собачку за ухом.

— Мне это никогда не казалось правильным, но она сама так захотела. А кто станет спорить с последней волей умирающей…

— Она правда отдала все на благотворительность? — осторожно спрашиваю я, боясь, что эта тема ее слишком увлечет, но мне все же нужна хоть какая-то информация.

— Да. Она заранее уладила все эти вопросы с адвокатом. Который, к слову, редкий ублюдок.

Я с трудом подавляю смешок — то же самое об этом занудном Дермоте Брауне мне сказал и Хьюго.

Мэри гладит другого пса, и все трое прижимаются к ее полным ногам, едва заметно принюхиваясь.

— Долго вы у нее проработали? — спрашиваю я.

— Около десяти месяцев — до моего прихода она была очень независима, всю жизнь прожила одна, никогда не была замужем, детьми тоже не обзавелась. Тем не менее деньги у нее водились. Не забывайте, за услуги агентства тоже нужно было платить, — мрачно добавляет она. — Но, как по мне, это грабеж среди бела дня.

— Интересно, откуда же она брала деньги, — размышляю я вслух. Я об этом уже думала — меня ничуть не удивили слова о том, что Тэтти была состоятельной женщиной, ведь я знала, что она располагала определенным ценным имуществом и вполне могла позволить себе платить агентству за услуги компаньонки в последние месяцы своей жизни. Но откуда же у нее были все эти богатства? Загадка.

— Я никогда ее об этом не спрашивала, — несколько резко отвечает Мэри Мур. — Это ее дело, не мое.

— А ей никто больше не помогал? У нее совсем никого не было?

— Совсем никого. Она связалась с агентством после того, как упала. Тэтти лично устроила мне собеседование — до меня она успела встретиться с дюжиной других сиделок, я была последней в ее списке.