Костер угасал. На искристую траву падала ажурная тень ветвей. Костя подбросил охапку сучьев. Огонь оживился, облизывая сушняк. Ярко вспыхнула еловая ветка, раздвигая сумрак и высоко подбрасывая искры.

— Этот запах напоминает мне детство. — Зойка утопила лицо в мокрой таволге. — Помню яркое утро и мокрый, желтый от лютиков луг. Мы с мамой куда-то идем.

— Рассказывай, — он сел рядом.

— Это другая мама, родная. Она умерла… давно уже, — тихо сказала Зойка. — Идем мы с ней. Я устала и прошусь на руки. А мама показывает: «Вон, видишь белый цветок? Дойдем до него и отдохнем. Но за этим цветком, впереди, оказывался еще цветок, потом еще и еще… Ничего я не помню больше — ни откуда вышли, ни куда и зачем шли. Только залитый солнцем луг, желтый от лютиков, белый цвет и этот запах. И теперь бывает… когда думаешь, что счастье-то — вот оно, и хочется остановиться, я слышу мамин голос: «Подожди, видишь вон там, впереди, белый цветок?»

Косте вдруг показалось, что он давно знает Зойку, с самого детства, и что здесь, на берегу, они сидят тоже очень давно. И никого вокруг нет, костер только да луна, да белый призрачный блеск берез, да их двое. Да под рукой его, как метроном, стучит Зойкино сердце.

— Ты виновата, — сказал он.

— В чем?

— В том, что я не уехал, не ушел с завода, не провалился в тартарары. В том, что я здесь, и, наверное, в том, что не могу без тебя.

И качнулись звезды, и повалились темные пики елей.

Небо светлело. Восток опоясала неяркая полоска зари. Ночная птица устало тянула: «Спи-и-и, спи-и-и»… Над речкой садился туман.

Первое, что почувствовал он после пробуждения, было ощущение тишины, нежности, восторга и едва уловимого беспокойства. Он рад был, что мысли, тревожившие его ночью, не оправдались. Он любил ее, как никогда и никого еще не любил. И будущее теперь представлялось ему долгой дорогой, по которой они идут вдвоем. Они идут, а за каждым поворотом открывается неожиданный вид. «Давай отдохнем», — просит Зойка. А он смеется: «Вон, видишь впереди белый цветок?»

Голова его лежала на Зойкиной руке. Ветерок покачивал травы. Высокие, вершины елей скрадывали бездну неба.

— Моя, — прошептал он.

— А вот возьму и сбегу, — улыбалась Зойка.

— Ах, ты подслушиваешь? — Он подхватил ее на руки и закружил. — Хочешь, закину на солнышко?

— А жить-то как без меня будешь?

Потом они поплескались в речке, собрались и пошли в горы по едва заметной тропе, ведущей через мочажины, завалы валежника и каменные россыпи. А когда забрались на самый верх, глазам открылась удивительная панорама. Горы, сколько ни гляди вокруг, горы да леса. Редко где осколком сверкнет прудок, либо речка на перекате. Камень, на котором они стояли, гол, даже лишайник не рос на нем. От высоты захватывало дух. А внизу россыпи, трава, ниже кустарник, мелкая сосна и лиственница, с исковерканными ветром вершинами, потом пихтач в бородатом лишайнике, еще ниже густая, трудно проходимая щетина леса. В самом низу, в поймах речек — буйное чернолесье. Ветер свеж, воздух ослепительно прозрачен. В стороне царственно парит птица.

— Смотри, — Костя передал бинокль. — Видишь? Орел!

Здесь, на высоте, Костя по-особенному ощутил строгое величие гор. Немые камни мудро смотрят на бег веков. Тишина и покой. Только ветер звенит в ушах да треплет волосы.

А внизу люди построили заводы, города, возделали пашни. Там жили великие мастера, там ломались в схватках клинки и лилась кровь, там люди трудились и трудятся из века в век. Там любили и продолжают любить.

В голове рождались хорошие мысли и неслись над мелкими заботами, не касаясь их.

Костя думал о жизни, о заводе, о людях, и они казались ему сейчас сильными и красивыми.

И сам себе он казался сильным, красивым и добрым.

Орел пологой спиралью спустился на неприступную вершину гребня, вытянул лапы, сел, сложил крылья и слился с камнем.

— Жизнь, как картины Врубеля, нельзя рассматривать очень близко, иначе увидишь лишь бугорки да полоски. Надо отойти, поднять себя, чтобы увидеть дальше; так подняться, чтоб выше уж и нельзя было. — Костя смущенно посмотрел в глаза Зойке: не слишком ли путано он говорит. Но она слушала внимательно, и он был ей благодарен за это, и ему хотелось говорить еще и еще умными словами о самом хорошем, что есть на свете.

А на вершине гребня отдыхал орел, спокойный и уверенный в себе. Там ему не было равных по силе. Напахнуло чем-то очень знакомым. Это Зойка достала из кармана поникшую таволгу.

— На память взяла, — объяснила она.

В город вернулись к ночи. Костя хотел идти домой, к бабке, но Зойка не отпустила. Она его за руку повела к себе. Так они и пришли в маленький домик на краю рабочего поселка.

— Явилась? — Зойкина мать подозрительно посмотрела вначале на нее, потом на Костю. — Вот как — рука за руку, а мать убивайся тут.

— Будет вам, мама, — у Зойки порозовели уши.

— А Сизов-то два раза по грибы сгонял. Корзину вот нам принес, видишь, сколько!

В углу стояла корзина, полная рыжиков.

— Человек самостоятельный, ничто из рук не выпадет. Свое хозяйство, сад, копейка в доме ведется, машину купил…

— Мама, это Костя… Ты должна помнить…

— Нет, не помню, — сухо ответила мать.

— Он был у нас…

— Мало ли кто у нас не был.

— Мы с ним, понимаешь, мама… — Зойка окончательно смутилась.

— Ты переоденься-ка лучше, Сизов-то зайти обещал.

«Вот оно», — думал Костя. Зойкина мать словно наперед знает, что у Кости никогда не будет лишней копейки в доме, как не будет сада и своего хозяйства. И уж, конечно, не будет машины. Даже если каким-то чудом у него вдруг окажутся большие деньги, то и тогда он ими распорядится как-нибудь глупо.

Словно поняв Костины мысли, Зойкина мать постаралась сгладить неловкость:

— Садитесь, молодой человек.

— Мне пора. — Костя взялся за скобу.

— Посидели бы, чай будем пить.

— Поздно.

— Куда ты? — Зойка тронула Костю за плечо и виновато поглядела большими круглыми глазами.

— Идти надо. — И он вышел.

На улице стояла тихая теплая ночь. По дороге кто-то неторопливо шел. Белел отложной воротничок рубашки. Вспыхнул огонь сигареты и выхватил крупный нос Сизова.

Костя уходил все дальше и дальше. Послышался топот, но он не останавливался и не оборачивался. Тяжело дыша, Зойка схватила его за руку:

— Что же ты, а? Как же ты, а?

— Мать… Сизов… Не хочу.

— А ты меня спросил? Спросил меня? Как же я-то без тебя буду? Подумал, а?

— Никогда я к этому не привыкну. Никогда, слышишь?

Зойка говорила и говорила, но Костя не понимал ее, он только чувствовал, как дрожат ее руки. Зойка торопливо сунула ему что-то: «На, возьми», — и быстро пошла обратно.

Гулко стучали, удаляясь, шаги. Костя обернулся. Редко и сильно билось сердце. Он мял, ломал в руках то, что дала ему Зойка, крошил на дорогу. Потом пошел обратно, все ускоряя шаги, побежал и почти наткнулся на Зойку:

— Это ты?

— Я.

— Идем со мной, к бабке. Она будет рада тебе, а там посмотрим.

Зойка взяла его руки, спрятала в них свое лицо, всхлипнула:

— А руки-то… таволгой… па-ахнут…

Далеко-далеко, за хребтом Уранго-Тау, есть поселок. В нем лесорубы живут. Алешкин дом крайний, на боровичок похож. Подбоченился, одно окно ставней закрыто, другим на озеро глядит. Встают в поселке рано. Затемно дым из труб валит. Старухи печи топят, мясо варят, хлеб пекут — город далеко, не наездишься.