— А мать есть?

— Конечно. Она у меня хорошая, ласковая и любит меня, но тоже… — и Кирюшка замялся.

— А что ты любишь делать? — спросил Андрей.

— Грибы собирать. В лесу тихо, никого нет. А еще фотографировать люблю, только аппарат сломался: пленку не тянет. В КБО отдавал. Домой принес, опять не перематывает.

— Давай посмотрим, что с ним.

— Исправить можешь?

— Зови в гости, попробую.

— Идем! Я тебе снимки покажу, один даже в газете напечатали, правда.

Кирюшка жил на склоне горы в деревянном, почерневшем от времени, двухэтажном доме. Таких домов было несколько, и назывались они соцпоселком.

У подъезда сидела женщина с припудренным синяком под глазом.

— Кирюша, сынок пришел, — поднялась навстречу.

— Иди домой, — сердито сказал Кирюшка.

— Домой-домой, — согласилась. — Я тебе курицу сварила, жду. А это кто с тобой?

Андрей представился.

— Милости просим, — засуетилась она и приятельски подмигнула: — Все ругает меня.

— Тебя не ругать, бить надо. Заберут в элтэпэ, знать будешь.

— А я отстану от нее, возьму и не буду больше.

— Каждый день так говоришь.

— А вот теперь возьму и брошу проклятую.

В комнате, куда вошли, она поставила Андрею стул и шмыгнула за ширму, откуда блестел угол никелированной кровати. Андрей огляделся, но ничего примечательного не заметил. Только на комоде, изъеденном жучком, стоял самовар со многими выбитыми медалями.

Кирюшка подал, видимо, много поработавший ФЭД послевоенного выпуска, альбом с фотографиями и приклеенную там газету. Кирюшка снял котенка, который взбирается на дерево из озорства. Но если повернуть кадр, то впечатление менялось: котенок как бы старался затаиться, остаться незамеченным. Андрей вертел газету, удивляясь свойству снимка.

Мать вышла из-за ширмы, странно улыбаясь:

— Сейчас чай пить будем, чай пить…

— Бросишь ты, как же, — с обидой сказал Кирюшка.

Андрей встал, похвалил газетный снимок.

— Кормилец, — просияла мать, — вся радость у меня тут.

— За аппаратом в цех завтра приходи. — Андрей простился и вышел.

Проходя мимо окна, Андрей услышал Кирюшкин крик:

— Приготовила ты! А Кузьмины собаку повесили, за то что кур таскает.

Пришел утром Кирюшка к Андрею на участок.

— Ну как, сделал?

— Немного осталось. Постой тут, как фреза дойдет вот до этой черты, выключишь, а я к лекальщикам схожу.

Остался Кирюшка один возле станка, глядит: фреза пластину грызет, стружка летит, маховичок медленно поворачивается: стол, значит, двигается, а из-под фрезы светлая поверхность выходит, и зайчик на ней, как в зеркале. Все дальше и дальше идет фреза, все меньше до края остается, а Карпова нет. Забеспокоился Кирюшка: а ну, сплошает? Вот и совсем край подошел, заметался Кирюшка. Выключай, говорит, а как? Туда-сюда глазами. Две кнопки увидел: черную и красную. Сунул палец в черную — нет толку, ткнул в красную — станок остановился. Вздохнул облегченно Кирюшка, провел ладонью по лбу — ладонь мокрая. А тут и Андрей подошел. Нет, не готов еще немного фотоаппарат — в лекальном заминка, работы много. Перевернул Карпов пластину другой стороной, включил станок и снова ушел. Опять вращается фреза, и опять Кирюшка забыл обо всем на свете.

Вернулся Андрей:

— Ну хватит, пойдем обедать.

Люди станки выключают, в умывальник пошли. То, бывало, не дождешься обеда, а тут время мигом прошло.

Андрей Карпов уладил дело с начальством и взял Кирюшку к себе в ученики. Предупредил:

— Я от тебя ничего не скрою, все покажу, только и ты уши не вешай…

Какое-то время спустя по цеху говорок пошел: «Андрей Карпов номер отколол — на один наряд с пацаном работает». Добро бы в бригаде, а то как обузу взял. Не может быть. Андрей, знали, мужик прижимистый, нормировщик его, как черт ладана, боится. Инструментальное дело известное, тут и у бывалого иной раз ум за разум зайдет, а то Кирюшка! Нет, что-то не так.

В день получки — любопытные к кассе. Все оказалось так.

Туго приходилось Кирюшке на первых порах. Поручит что Андрей — упаси бог сразу кинуться выполнять. Подумай! Голова-то на что? Дал как-то медную пластину: согни. Согнул. Дал стальную — не согнул.

— А почему? — правит ус Андрей.

— Первая была мягкая.

— А почему мягкая?

— Потому что медная.

— Да медная-то почему должна гнуться?

— Потому что мягкая, — недоумевал Кирюшка.

— А почему все же мягкая, — настаивал Андрей.

— Потому что медная, — и пожимал плечами.

Андрей расхохотался, а Кирюшке стало неловко. Попробовал ответ в книгах искать, а там так написано, что совсем запутался.

Андрей ему:

— Учись.

Лето в пору вошло. Андрей вспомнил:

— Ты грибы искать мастер, пойдем, покажешь мне что к чему.

А тот и рад: грибы брать — великое удовольствие. Люди на машинах, а Кирюшка с Андреем пешком. Медленно, зато все увидишь. Иди и поглядывай на все на четыре. Тишина в лесу и покой.

Андрей вырезал обабок:

— С понедельника, Кирилл, один работать будешь, самостоятельно.

— Правда? Ура!

— Главный фокус — не бросать начатого дела. Я тебе показал, а до тонкостей дойдешь сам.

Кирюшка пожонглировал шишками, поймал их, сделал несколько пасов, развернул пустые ладони:

— Интересно?

— Еще бы, — улыбнулся Андрей, очистил грибную ножку и опустил в плетенку.

Тихая белая ночь мягко охватывала море, песчаный берег, ветхий домик вдали с темным квадратом оконца, камни и двух человек у валуна, сидящих плечом к плечу. Он говорил. Она, склонив голову к нему, осторожно, словно бабочку, держала в ладонях цветок шиповника — единственного цветущего растения здесь, среди холодных камней.

Он, заочник географического факультета, рассказывал об этнических особенностях края, о верованиях и сказаниях:

— Раньше здесь считали, что ветер вызывает женщина, когда танцует. Чем дольше и стремительнее танец, тем крепче ветер. А в дыру, в которую он дует, улетают осенью птицы. А птицы, как известно, это души бывших людей. Когда-нибудь наши души превратятся в птиц, и их унесет ветер.

Его слова казались полными великого значения. Она поднесла к его лицу цветок:

— Какой ты у меня умный.

Он вдохнул аромат, закрыл глаза и прочел: «Ищу я в этом мире сочетанья прекрасного и тайного, как сон…»

Неверный полусвет ночи подчеркивал смуглость его скуластого лица, смягчал черноту жестких волос, темноту горящих глаз.

Ему надо было вставать и ехать на материк за почтой, а заодно привезти на бригаду деньги, но он медлил.

— Тебе пора, Алеша. Я буду ждать, слышишь?

Из домика, окруженного с трех сторон развешанной на шестах сетью, вышел старик в потертой шапке, отлинявшем плаще и облепленных чешуей сапогах. Приземистый, он казался еще крепким для шестидесяти с лишним лет. Из-под ладони, похожей на клешню краба, сощурился на море, ничего там не увидел и крикнул:

— Эй, Алька, не видать?

— Нет, — ответила девчонка, кружась на песке.

Он подошел:

— А ты лучше погляди.

— Чего ждешь, Влас?

— Почту.

— Тебе же никто не пишет.

— Сущую правду говоришь, писать мне некому, — как сквозь бурелом продралась улыбка, обостряя очертания лица. — Алексей-то должен деньги привезть.

— Хоть бы шапку купил. А сапоги! Подобрал, что ли?

— Зряшная ты девка, Алька. За каким лешим прилетела сюда?

Алька смеется:

— Белый свет повидать.

— Белый свет… Пустой вы народ, оттого и носит вас без толку. Мечетесь, а зачем, не знаете.