Валится Алешка на землю, раскидывает руки в стороны, смотрит в небо. А оно разделено на две части — самолет пролетел. Алешка тоже, может быть, когда-нибудь станет летчиком. Летай себе да поглядывай вниз, что там люди поделывают. Кто лес валит, кто сплавляет его, кто смолу курит или деготь гонит — сверху все видно. Много увидишь! Или, как отец, на Север поедет, дома строить там станет. Можно в геологи: сегодня — здесь, завтра — там…

Солнце к лесу клонится. Осман есть просит.

— Подождешь, — Алешка встает и за второй котел принимается.

Хороший хлеб печет бабка Дарья — белый, высокий, пушистый. Режет Алешка ломоть себе, ломоть — Осману. Колокольчик звенит — Скоробей идет, тоже хлеба надо. Алешка ломоть солью посыпает, коню дает. Мясо режет, с Османом делится. Конь жует, Алешка жует; Осман все съел, облизывается, еще просит.

— Мясо надо долго жевать, — советует Алешка, — а так какой толк? Ты жуй.

Обедают, разговоры разговаривают, думы думают.

Ветер в деревьях шумит, листья летят. Утка косяком тянет — вечер скоро. Дегтем пахнет. Из бочек дымок пошел — это жар из бересты деготь выжимает. Течет он по трубам: кап-кап-кап — капли падают в бочку. Алешкин деготь течет.

Бежит конь. Лист шуршит. По бокам лес темный. Рябчики хохлатые спят, косачи краснобровые — хвосты серпом — спят. Глухари бородатые спят. Лоси рогатые дремлют. Бурундук-полосатик в норку забился, тепло ему. Муравьишки спят. Кто не спит теперь? Мыши в траве шуршат. Совы глаза в темноту пучат — когти расправляют. Лиса на промысел вышла. Рысь крадется, зайчика ей охота поймать. Алешка не спит, домой едет. Ему не страшно. Осман при нем — верный друг. Да и огоньки уж видно — поселок скоро. Стучат колеса по камешкам, телега поскрипывает. А в поселке уж знают: Алешка с дегтярки едет. Ваня да Вовик Голощаповы навстречу:

— Алешка приехал!

— Поймали горбача? — Алешка остановил коня.

— Ушел… завтра мы его… Айда с нами? Втроем-то мы…

— Дедушка заболел. Кто деготь гнать будет?

— Тогда возьми нас с собой, а?

— Ладно, подумаю. — Алешка достает клюкву и оделяет братьев. В сторонке Танька скачет на одной ноге:

— Иди сюда, — зовет Алешка.

Танька прискакивает на одной ноге.

— Подставляй карман.

Кармана у Таньки нет. Алешка в подол насыпает ей клюквы.

— Дарья, встречай, работник едет! — кричит старик Хомутов.

— Алексеюшко, свет ты мой, — бабка выбегает за ворота, — приехал? Ах, варнак, неслух…

В избе тепло, светло и пахнет блинами.

— Разувайся да за стол скорей, — дед усмехается в усы. — Промялся?

Он только что вернулся из бани и отдыхает теперь, красный, распаренный и довольный.

— Я ее, Алешка, хворость-то, веником! Задал ей жару!

Дед шутит, бабка подкладывает внуку блины, и всем весело.

После ужина Алешка лезет на полати. Перед глазами дорога. Лес рдеет в золотом дыму. Слышится звук капель… И горячо пахнет дегтем. А за окном из-за гор выходит луна, сияет, как раскаленный поддон, только что вынутый из котла. Как поднимется над крышей, так русалки и выйдут на отмель. Не проспать бы.

— Бабушка, а бабушка, ты меня пораньше…

— Спи, — успокаивает дед Антон, — завтра вместе поедем.

Но Алешка уже не слышит. Он спит.

Когда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Мы уходили в лес: то наломать веников, то нарубить черенков для граблей, вил или лопат, то по грибы.

Был у нас рыжий белоногий конь. Рыжка. На нем ездили косить траву и рубить дрова.

Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Потом мы стали большими друзьями, и он подчинялся мне безропотно.

Рыжка чувствовал мое настроение, и, если я бывал весел, пытался со мною шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он подвинет мою голову тихонько, вроде бы: ну, как вода, хороша ли? Я отодвинусь: не мешай.

Иногда мне казалось, что Рыжка меня понимает лучше, чем отец или мать, и я был бы вполне счастлив, если бы мне позволили спать вместе с ним на соломе.

Однажды у Рыжки заболела грудь — говорили, от надсады.

Дедушка собрался в лес за какой-то травой, и я упросил взять меня. Целый день лазали по каким-то скалам, болотам, пробирались вдоль ключей и только к вечеру нашли эту траву.

Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на дороге. По граблям и вилам, привязанным к телеге, было видно, что поехал сено грести. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил немного хлеба.

Мужик придержал лошадь. Развязал мешок, вынул каравай, прижал его к груди и резанул ножом поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дедушка поблагодарил мужика.

Тот ответил: «В лесу так: раздели, что есть, помоги другому» — и поехал дальше.

А мы с дедушкой сели на обочине. Я жевал краюшку ржаного хлеба, и она казалась мне такой вкусной, какой потом не приходилось есть уже никогда.

— Эх, ты, стригун, — дедушка поглаживал мою голову, — пристал? Ну, это ничего, привыкай. Впереди будет много работы.

Этот поход привязал меня к деду до конца его дней и живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.

Зимой дедушка не брал меня в лес. Я обыкновенно сидел у окна или на печке и ждал его возвращения. Он привозил гостинцы от лисы или от зайца: то кисть мороженой терпко-сладкой рябины, то кусочек промерзлого хлеба. Однажды приехал он с сеном, я выскочил встречать.

— Ох, Вася, что я тебе привез! — сказал он, улыбаясь хорошей широкой улыбкой.

— Что? — я почувствовал необыкновенность подарка.

— Горносталя.

Дедушка горностая называл горносталем.

— А какой он? — спросил я.

— Беленький, как лошадка.

— Где он? — кричу.

— В шубенке.

Шубенками у нас называли рукавицы из овчины, из кусочков старой шубы.

— Дай шубенку скорее!

— Погоди ты, в сумке она.

Я с нетерпением наблюдал, как дедушка выпряг лошадь, расхомутал ее, отвел в конюшню и только тогда взял сумку.

Мы торжественно вошли в дом.

Сумку он поставил на стол, раскрыл, не торопясь, достал шубенку, перевязанную ремешком.

— Где он? — У меня не хватало терпения, я прыгал, как заяц, надеясь увидеть белую лошадку.

— Ах ты! — в сильном смущении дедушка покачал головой. — Тут должен быть, да, вишь, дырка… — Он развязал шубенку, заглянул в нее, даже зачем-то сунул в дырку палец.

Горностай прогрыз шубенку, выбрался из сумки и удрал. Дедушка растерянно моргал, разводил руками, виновато улыбался: «Поминай как звали».

Оказалось, дедушка поймал зверька, прыгнув с воза. Горностай прокусил ему руку в нескольких местах, но об этом дедушка даже и не вспоминал, все расписывал красоту горностая.

С тех пор прошло с лишком сорок лет, а все помню растерянный вид деда, укоризненный взгляд бабки, а смышленый зверек горностай все кажется мне маленькой белой лошадкой.