Проснулся Алешка, лежит на полатях, смотрит в окно. Туман над озером, ничего не видать. По ночам, как рассказывает бабка Дарья, на песчаную отмель русалки выходят, хоровод водят. А в кругу водяной — в ладоши бьет.

В избе кровать скрипит — дед Антон с кряхтением поднимается и сидит, свесив ноги:

— Ай-я-яй, нехорошо как. Печь остынет, много время потеряешь потом. Сколько дегтю нагнал бы. Ай-я-яй…

— Лежи, скрипуча лесина. — Бабка Дарья на кухне ухватом стучит, на деда ворчит: — Время, знать, пришло.

Дед Антон в молодые годы лес сек, сплавлял по речке. Весной заторы бывали. Он разбивал их; случалось, и в воду падал. Простывал много. Оттого теперь кости ломит, поясница болит. Хочется ему в лес убежать, да не может, потому горюет.

— Таковское дело теперь твое, — бормочет бабка.

А мимо окна Ваня да Вовик Голощаповы пробежали на озеро, окуня-горбача ловить. Живет окунь-горбач в самой глуби. Глаза у него с грецкий орех, а пасть на манер сачка, каким бабочек ловят. Подкрадется горбач — цап утенка — и вглубь.

— Максим был, Санька был, в город ушли. О-ох-хо, помощники, — качает головой дед Антон. — Все нынче в инженеры либо в геологи метят.

— Не век тут вековать.

— Молчи, Дарья.

— У Голощаповых Нинка пятую зиму в городе учиться будет, у Хомутовых Васятка — инженер, а Беспаловых Гриша — в учителях. Наши-то чем хуже?

— Их, инженеров-то, думаю, там накопилось; которого, чать, и в очках не разглядишь. А я один дегтярь. Один остался! Я от своего отца дело принял, а тот от своего, а тому, опять же, свой передал. Так цепь-то и тянулась от звенышка к звенышку. И за мной оно должно быть, звенышко-то. Должно ведь, Дарья, а?

Дед смотрит на бабку и хочет, чтобы она поняла его.

— Звенышко-то тоже не всякое посередке, которое и на краю.

— Нету края у этой цепи, Дарья. Не должно быть.

Алешке не нравится этот разговор. Когда бабка Дарья уходит доить корову, он просит:

— Давай, дедка, со мной поговорим.

— О чем?

— О чем вчера говорили.

— Давай, Алешка, поговорим.

— Папка-то скоро приедет?

— Должно, уж в дороге, потому и вести не подает, сам, мол, вернусь: «Здравствуй, Алеша-милый сын! Вот гостинцы привез тебе». Любишь гостинцы?

— Лучше бы не уезжал он. Жили бы вместе тут. Одному тебе плохо.

— То-то и оно. Ах, паралик ее расшиби! — дед опять хватается за спину.

За окном уключины скрипят — Ваня и Вовик Голощаповы от берега отплыли. «Теги-теги-теги», — Танька Беспалова гусей гонит к озеру. Корова мычит — это у Крюковых, на волю просится, да, видно, тетка Маша из города не вернулась. Собака брехнула — у Коробовых, Бобкой звать.

Лежит Алешка на полатях, все знает, что в поселке делается.

Бабка Дарья с подойником возвращается.

— Ге-ерой, прямо Чапаев! В лес ему бежать, печь остынет…

Любит бабка Дарья Антона, потому и ворчит. И Алешку любит:

— А ты куда вскочил, голопятый? Что у тебя за дела такие? Озеро утюжить? Собакам хвосты привязывать?

Алешка тоже любит бабку Дарью, говорит сердито:

— Есть давай!

Бабка Дарья, скосив глаза, смотрит на Алешку, послушно кладет на стол горячий каравай, ставит мясо в миске, молоко в кружке.

Алешка разламывает каравай, вонзает зубы в горячую душистую мякоть, запивает молоком, а мясо отодвигает:

— Заверни, на дегтярку поеду.

— Ку-уда? Дегтярь сопатый, варнак, неслух…

Дед Антон улыбается:

— Слышь, Дарья, Алешка-то у нас, а?

— Одним лыком вязаны. Какой ему деготь? А все ты, старый…

Молчит Алешка, собирается. Два лета с дедом на дегтярке жил.

На дворе голуби летают, гуси гогочут, куры гребутся, пугливые овцы на волю хотят. Конь Скоробей выстоялся, овса наелся, пить просит. Губы мягкие, глаза дымчатые, из ноздрей пар идет. Вертится пес Осман, радуется — в лес скоро.

Запряг Скоробея Алешка, в телегу сел.

— Дров в печь накидай, а к котлам — и думать не смей, — наказывает бабка Дарья.

Дед к окну подобрался, глядит. Хочется в лес ему. В лесу хорошо — дома скучно.

Махнул вожжой Алешка, за ворота выехал. Навстречу Танька идет, воду несет, дразнится: «Алешка-морошка, драный локоть, поехал по деготь, налетел на пенек — просидел весь денек».

— Айда! — погоняет коня Алешка. Некогда пустые побаски слушать.

Тарахтят колеса по деревянным мосткам, мимо изб деревянных, мимо бань за плетнями — все деревянное тут, потому что куда ни погляди — лес кругом. На озере утки полощутся, гуси плавают, да две лодки стоят. В одной старик Хомутов в валенках чебаков удит, в другой — Ваня да Вовик Голощаповы окуня-горбача поймать норовят.

Во всем поселке старики да ребята, да бабы до поздней осени. А из мужиков редко кого встретишь — в лесу все, далеко ушли. Сосну валят там, разделывают, сплавляют по реке. Живицу собирают, смолу курят — много работы. Зимой здесь зверя промышляют, ободья да полозья гнут, сани да телеги ладят. Чашку, ложку, зверька диковинного вырезать — только дай — мастеровиты. Но это зимой, а теперь осень.

Скоробей бежит, Осман бежит. Горы кругом. А раньше их тут не было. Шел богатырь, устал, лег на землю, руки раскинул. Вьется птичка над ним: «Слаб-богатырь, слаб-богатырь…» Рассердился он, сжал землю руками и смял ее. И стали в этом месте горы. Едет Алешка по тем горам, песни поет, все замечает. Горка свежей земли у дороги — крот-землекоп шел, сунулся носом — твердо, вылез наружу, перебежал дорогу, опять в землю ушел. Муравьишки дома свои закрыли, сидят в тепле, сказки друг другу сказывают. Свиристели рябину клюют, свиристят, будто позванивают, предупреждают — холода скоро. Дрозды кричат, в стаи сваливаются, улетать собираются. Синички пищат, не торопятся, им зимовать тут.

Дорога в гору ведет, золотистая — лист нападал. Березы по краям золотистые. Солнышко светит. А небушко синее, будто перо из крыла птицы сойки. Весело ехать.

Под горой сухое болото. Сосенки тонкие, чахлые, пихтач мелкий, мох висит на нем плесенью. Мягко под ногой, будто по перине идешь. Сохатые тут живут, горбоносые да рогатые. На кочках клюква, ягода кислая, красная, много ее — собирай знай. Ползает Алешка между кочек, обеими руками клюкву берет. Одной рукой в шапку кладет, другой — в рот. Вкусно, однако не малина, много не съешь.

Дальше едет. За поворотом сосна лежит — ветром выворотило, корни вверх торчат, будто медведь на дыбы встал. По стволу бурундук-полосатик бежит. Увидел Алешку, за сук спрятался, выглядывает. Щеки оттопырены — семян набрал про запас: нельзя лениться, зима долгая, пропадешь.

Осман — к зверьку, а тот под ствол да в нору — достань его. Пес сконфузился, побрехал для виду, пофыркал, покрутил головой, опять побежал. Дымом напахнуло. Еще поворот — и приехали.

Вначале показались штабеля бересты да жердь на перекладине, на колодезный журавль похожая. Заедешь с другой стороны — землянка: дверь да оконце наружу. В землянке дальняя стена кирпичная, за ней печь и котлы по бокам, не видно их. Нары, большая кочерга, бочка для дегтя в углу, огарок на подоконнике, ведро с водой на лавке, плащ да шляпа деда Антона на гвозде висят, а больше ничего нет.

Надел Алешка плащ и шляпу, отодвинул заслонку, в печи углей гора. Лицо у Алешки красное, с носа пот каплями падает, по груди ручейком течет. Жарко! Накидал бревешек, задвинул заслонку, наверх пошел, на самую крышу, где котлы выходят. От них трубы к бочкам протянуты, по ним деготь течет.

Стоит Алешка, совсем как дед Антон, в затылке скребет: «Вышел деготь или не вышел? Открывать котел или подождать? А, была не была», — решается, сметает золу с крышки котла, багром сдвигает ее.

Голубой дым в щель вырывается, искра идет — значит, весь деготь вышел. Когда деготь не вышел, дым зеленый и искра не идет. Радуется Алешка, ловит крюки на жерди, опускает в котел, корзину железную зацепить ладит. Ноги жжет, лицо печет, руки прижигает. Зацепил, однако, на другой конец жерди животом ложится. Огненная корзина вверх выходит, ветром искру далеко несет. Осман в стороне сидит смирно, поглядывает. Алешка хозяин тут, будешь мешаться, как раз попадет. Склонил голову набок и наблюдает, как Алешка, освещенный солнцем и жаром углей, сильный, как богатырь, очищает корзину, достает поддон, метет в котле. Метла горит, макает ее в бочку с водой — и снова в котел. В котле — треск. Осман язык высунул, дышит — бока вздымаются. А каково Алешке?