— Не написала заметку? — Косте хочется поцеловать Зойку.

— Возьмешь замуж — напишу, — смеется Зойка.

— Надо будет авоськи таскать, а я на это неспособный.

— Да я за тебя и не пойду, — Зойкины брови ползут вверх. — Мне Сизов предложение сделал.

— Чего же не идешь?

— Не хочу. — Она сдувает упавшую на глаза прядку.

— Цыганский хор приехал, идем? — Костя кладет ей на плечо руку.

— Обойдешься, — она отстраняется.

— Хочешь, ударником стану? Пятилетку в три года — и портрет маслом в аллее героев.

— Не люблю трепачей — за три года ты три раза сбежишь с завода.

— Идем на «цыган» или нет?

— Сизов «Жигули» купил, мы с ним в лес едем.

— Ну и отвались.

Зойка выходит. Мечется вверх-вниз алмазный круг, качается тень на экране. «Сизов предложение сделал». Врет Зойка, непременно врет.

Целый день перед глазами круг да экран. И еще мысли в голове о себе, о Зойке, о Сизове — разные мысли.

После смены он идет в душ. Тело обретает упругость, уходит куда-то усталость. Кто-то шлепает по спине. Костя оглядывается — Сизов: рыжие волосы обвисли, похожи на мокрую мочалку.

— Кончай, а то слишком чистого сороки унесут.

— Куда торопишься?

— Зойку надо по грибы свозить.

— Да мы ж с ней на «цыган» идем!

— Как на «цыган»?

— Взяла два билета, идем, говорит, Костя, в дэка, там «Ромэн» приехал.

— Вот подлая девка! — ругается Сизов.

Горячая пыль на дороге к проходной, горячий металл в штабелях у прокатки, горячие крыши цехов, горячий воздух. Костя вглядывается в людской поток, чтобы выхватить из него коротко стриженную Зойкину голову. Накатывает волна томительной тоски. Вспомнился вечер восьмого марта. Пригласила к себе Зойка цеховых, был и Костя. Шуршало платье у Зойкиной матери, и вихрь за ней ходил, когда носила на стол закуску. Лучшее подкладывала Сизову. Костя вышел в сени и прислонил горячую голову к дверному косяку. И тогда ему сильно захотелось уехать — сесть в вагон и уехать все равно куда. Он решил это сделать немедленно и вернулся в комнату, чтобы одеться. И столкнулся в темных сенях с Зойкой.

— Зоя, ты где? — открыла дверь мать.

— Иду, — ответила Зойка и прижалась к нему, словно искала защиты. А потом… а потом — ничего, словно не было той минутной встречи в сенях и не было ее губ.

— Зойка, стой!

Она останавливается.

— Подожди, — Костя не может отдышаться.

— Чего тебе?

— Дорогой скажу.

Идут и молчат.

— Что ты хотел сказать?

— Жара. Идем купаться?

— Очень надо. Тороплюсь за грибами, рыжиков много развелось.

— Рыжиков. А Сизов тебя и брать не хочет. — Костя идет разбитной походкой и насвистывает.

— Как бы не так. — Зойка старается сбить его тон.

— Сейчас говорил: Зойка набивается, да свободного места нет.

— Врешь, Костя?

— Вру. — Костя останавливается и долго смотрит в ее глаза, так долго, что Зойка отворачивается. — Зачем тебе рыжики?

— Засолить. Хорошо потом со сметаной.

— Засолить… со сметаной… — Костя презрительно кривит рот, смотрит на горы, потом выше гор, в пустоту неба и вдруг спрашивает: — А ты видела, где орлы живут?

— Чего?

— Видела, спрашиваю, где орлы живут?

— Нет.

— Это недалеко, сперва на трамвае, потом километров двадцать пешком. Жду на остановке, да не забудь на ночь теплую кофту! — кричит уже на бегу к автобусной остановке.

Они идут по заброшенной дороге, густо заросшей мятликом. Тепло. Пахнет смолой, валерианой, цикорием. Тишина такая, что пушинки висят неподвижно. Вьется облачко мошкары. А по бокам дороги, на обомшелых валунах, под которыми бьют холодные ключи, рассыпаны белые бусы брусники. У пней, на пригорках, алеет земляника. Зойка быстро набирает горсть, догоняет Костю и прилаживается к его широкому шагу. И чуть не наступает на маслят: топорщатся из-под палой хвои. Зойка останавливается, выковыривает их, торопливо очищает липкие шляпки.

— Не отставай! — кричит Костя.

— Ау! — Она бежит, стараясь не глядеть по сторонам, но прихватывает глазом бронзовую шляпку боровика. — Стой, Костя! — разламывает крепкую ножку, нюхает, дает понюхать Косте: — Дух-то какой!

Иногда лес расступается, пестрит разнотравьем некошеных полян. Среди зверобоя, ромашки и клевера голубеют колокольчики, тянут короны к свету конопатые лилии. Как на параде, в шапке с малиновым верхом, стоит татарник — далеко виден.

Дорога ведет под гору. Ухо улавливает неровный шум. Напахивает сыростью — и вот река. Костя сбрасывает рюкзак, поводит уставшими плечами:

— Хорошо!

— Хорошо, — соглашается Зойка.

Они набирают дров, оставшихся на берегу от паводка, высушенных ветром и выбеленных солнцем. Потом Костя разводит костер и разматывает леску.

— Я скоро, — и скрывается в кустах.

Зойка на камне, покрытом зелеными водорослями, чистит грибы. Вода в речке студеная, на дне видны камешки. На отмели струей заворачивает лист купальницы с белой изнанкой. На него старается сесть стрекоза и не может. Ветку ивы клонит течением, и она хлопает по воде.

Хрустнул сучок. Зойка вскинула глаза, увидела рогатую морду. Уронила нож и от страха зажмурилась. Открыла глаза — никого нет. Прислушалась — тихо. «Поблазнило», — подумала Зойка, вылавливая из речки нож.

— Гляди, какого поддел! — Из кустов вышел Костя, кинул в траву бьющегося хариуса. — Уху заварим, какой тебе и не снилось.

— А тут рогатый кто-то подошел и смотрит. — Зойка сдувает с носа комара.

— Сохатый пить приходил.

В костре потрескивает. Костя снимает котелок, достает хлеб и консервы, сырки, пучок зеленого лука и бутылку.

— А это зачем?

— Не бойся, не водка. — Он повертывает бутылку этикеткой и думает: «Вот, пожалуйста, Зойка уже покушается на свободу, а я должен давать объяснения».

После ужина Зойка присела на корточки у костра, прибирая остатки еды, а он отправился на берег.

Надвигалась ночь. Шумела речка на перекате. Шепталась куга, как шепчутся люди, когда у них есть тайное. Трепетно мелькала летучая мышь. Какая-то птица пела: «Спи-и-и, спи-и-и».

Подошла Зойка, села рядом, прижалась плечом:

— Вот все говорят: счастье да счастье, а какое оно?

— То-то что говорят, и всяк по-своему. А что о нем говорить?

— Хочется же счастья.

— Хорошо тебе сейчас?

— Не знаю. — Она зябко поежилась.

— Если хорошо, так это и есть счастье.

И снова подкатила волна томительного ожидания, и близость Зойки опять, как тогда в темных сенцах, стала желанной. Он перехватил ее дыхание долгим поцелуем. Она не ответила, но и не противилась, а только спросила:

— А дальше что?

— Дальше-то? Что дальше? Ничего… — И он опять поцеловал ее, но уже не по желанию, а потому, что не знал, что ей ответить.

— Обязательно, что ли, это? — спросила она и показалась ему покорной и слабой.

Он представил себе на миг, что все может кончиться сейчас, здесь, на берегу, под крик глупой птицы, нелепо. И Зойка, может быть, станет ему неприятной, как это было у него однажды с другой женщиной. И что тогда они уже не смогут просто вести себя, будут друг другу чем-то обязаны. И ему вдруг стало неловко от этой мысли и стыдно чего-то. Он наклонился, загреб пригоршней воды, плеснул в лицо и сказал:

— Конечно, не обязательно. — Встал и пошел к берегу.

Вышла луна. Стрекотали кузнечики. В болоте за рекой скрипел коростель. Слышался еще какой-то гортанный звук, что-то сипело, посвистывало, чавкало. А птица все кричала: «Спи-и-и, спи-и-и». Он всмотрелся и увидел ее. Она была величиной с дрозда, сидела на макушке ели, вытянув шею, и пела. Первобытная тоска слышалась в этой песне.

Костя нагнул ломкий стебель таволги, с ее шапки брызнули росинки, сверкая холодным светом. Обломил стебель: аромат горьковатый, нежный. И вспомнил он, что в армии, а потом на Севере, в тайге и в Казахстане ему не хватало именно этого запаха, напоминающего родное и близкое, а что — пока вспомнить не мог. Он наломал букет и понес его Зойке.