— Похоже, — часто думал профессор, — что здесь не знают горя, страданий. Недаром они зовут себя богами. И в самом деле, я все больше и больше убеждаюсь в их могуществе.

— А что, — спросил он однажды Ли, — в реке так-таки действительно ничего нет? Уж очень она пустынна.

— Я полагаю, ты имеешь в виду нечто живое... Нет, зачем же, в речной воде много микроскопических организмов и многие из них не совсем безвредны. Есть еще много такого около нас, с чем надо вести неустанную борьбу за совершенство человеческой расы. В частности именно реки — наиболее тяжелое место для борьбы, ибо часто человеческое могущество становится бессильным здесь.

— Нот, я имею в виду не микроорганизмы, а существ более крупных: рыб.

Ли сначала не поняла, о чем он говорит, но когда тот в одном старинном альбоме показал ей изображение рыбы, она сказала:

— О! Эти несчастные существа давно исчезли на континентах.

— Как исчезли?! Ты хочешь сказать, что ни в одной реке...

— Не только реки, но даже океаны пусты, свободны от них, за исключением, конечно, больших глубин.

— О населении моря мне рассказывали кое-что гоми, но они сами едва ли знают истинное положение вещей. А тут оказывается...

Он помолчал, потом вдруг, точно озаренный какой-то мыслью, посмотрел на Ли.

— Скажи мне, Ли, — начал он. — Я долго бродил там... Здесь изъездил весь край... Меня посетила странная мысль, сомнение... Дело в том, что я нигде не видел — ни на берегу моря, ни в горах, ни здесь, у вас, — не видел ни одного животного. Неужели их тоже нет, как нет рыб в речных водах?

— Увы! Это очень печально, но неизбежно: они сыграли свою роль. Только в зоологических парках остались некоторые экземпляры. На земле тесно, слишком тесно. Даже людям. Каждый клок на поверхности на счету. Долины, верхушки и склоны гор, малодоступные скалы заселены. Обе гемисферы до границы оледенения заселены. Животные уступили свое место людям.

Тут профессор вспомнил многочисленные дома, которые он видел по пути от моря сюда... Нигде действительно не видел он пустого места: все было занято под солнцем!

— Теперь я понимаю, — задумчиво сказал он, — почему вы употребляете при изготовлении пищи не животные, а растительные жиры...

— А разве ты видел когда-нибудь, чтобы люди действительно пожирали животных? По-моему, это отвратительно!

И на лице ее действительно появилось брезгливое выражение.

— Я не знаю, — смутился профессор. — Я видел... Нет, мне кажется, я сам употреблял животных в пищу... Только не понимаю... Все это, конечно... Потом видел, как пожирали акулу...

— Я считала тебя существом более высокого порядка, чем гоми... Какое отвратительное занятие!

— Ли, извини меня... Я не знаю, что говорю. Если хочешь, я тебе все расскажу... Ибо у меня голова кружится от всего, что я узнал. У меня постоянно другой мир в голове, я ничего не понимаю из того, что вижу и слышу. Мне нужна помощь, чтобы во всем разобраться... Или я погибну: мой рассудок не выдержит такого напряжения мысли.

Но в это время как раз пришел Эйс с крепко забинтованной рукой и принес с собой сверток.

В свертке оказалась великолепная географическая карта, которая сейчас же была водворена на стену. Эйс тут же отметил крестом место на берегу голубой извилистой ленты — реки.

— Здесь мы живем, — добавил он.

Профессор воззрился на карту, но она была ему мало знакома, за исключением некоторых рек, которые вызвали в его памяти исчезнувшие картины.

— А вот запив Провальный, — продолжал Эйс, — где мы с тобой покинули субмарину гоми. Это Первый сектор. Мы живем несколько восточнее — во Втором секторе.

— Эйс, не можешь ты мне сказать, что означает вот эта странная ломанная линия, которая проходит здесь, приблизительно на высоте 62-63 параллели?

— Это крайняя граница оледенения.

— Оледенения?

— Ну, да, льды спустились из полярных областей, и Великое Ледяное Поле покрыло весь север 22 секторов.

— Подожди-ка, Эйс. Ведь оледенение было давно. Я помню... Это был момент появления человека на земле. Он пережил это леденящее дыхание смерти и дал начало выносливой человеческой расе, впоследствии завладевшей всем земным шаром. Но ведь это было десятки тысяч лет тому назад, и человек тогда жил в пещере, по ледяным полям шествовал мамонт и олень...

— Это всего только новая катастрофа, постигшая теи.

— Так...

Профессор растерянно смотрел на собеседников. Ли тронула его за руку со словами:

— Не печалься, пещерный житель, скоро все объяснится.

— Дети, пришел ужин, — торжественно заявила мать Эйса, которую звали Диа-ма.

Частицу «ма» прибавляли к своему имени все замужние женщины теи; ма обозначало «мама». Ни у кого из теи не было вообще фамильных имен, все довольствовались только собственным коротким именем. Только за пределами своей общины теи прибавляли к своему имени: «из такого-то треугольника», а за пределами своего сектора — N сектора.

Ужин был извлечен из пневматической трубы и водружен на стол. От шариков и небольших бокалов с розовой жидкостью шел восхитительный аромат. Ужин был подан в миниатюрном количестве.

В нем, казалось, не было ни одного лишнего атома — лишь ровно столько, сколько нужно для питания взрослого организма.

Но профессор уже привык к этому и всегда в этих случаях не без презрения посматривал на свой большой живот. Какой он урод в самом деле в сравнении с этими теи! Недоставало еще, чтобы он как-нибудь объелся.

Пока шел ужин, откуда-то, вероятно по радио, доносилась мелодичная музыка.

— А есть у вас общественные столовые? — спросил профессор.

— Когда-то они были, но теперь их нет, — ответил Эйс. — Ведь чувство голода — чувство низшего порядка, и еда — грубое, неэстетическое занятие. Лучше уединиться с этим грубым занятием. Есть много теи, которые стараются кушать в совершенном уединении.

Миниатюрная посуда после ужина была поставлена на старое место и ушла по пневматической трубе обратно: там ее вымоют машины-рабы и не водой, а химическим способом.

Профессор за ужином был рассеян и почти не отвечал на обращенные к нему вопросы: у него не выходило из головы оледенение.

Затем все вышли на веранду, уставленную мягкими кушетками.

Был уже поздний вечер.

Профессор рассуждал над тем, что ему до сих пор пришлось узнать. Неведомое и великое налегло на него, придавило его, словно он впервые посмотрел в телескоп и потерялся перед бесконечными далями мироздания, осознав все свое ничтожество.

Но вдруг внимание его было отвлечено вещью, еще менее понятной и допустимой, чем странная география Эйса: он увидел, что созвездие Б. Медведицы претерпело исключительные изменения. Может ли это быть? Какие небесные катастрофы изменили соотношение звезд этого созвездия, которым профессор любовался в детстве не менее, чем ярким созвездием Сириуса? Что все это значит?

— Эйс, смотри, — оказал он, — по этому направлению. Это Б. Медведица?

— Да, совершенно верно. Но что за вопрос?

— Что же случилось с этим созвездием, раз это Б. Медведица?

— Ничего особенного не случилось.

— По-твоему ничего? Чорт возьми меня тогда, если я что-нибудь понимаю! А, по-моему, это уже не «ковш», а чорт знает что такое! Я говорю про Б. Медведицу.

— Мне не совсем понятны твои реплики.

— Непонятны? Я и сам не понимаю. Вообще и небеса стали не менее странными, чем земля. Во-первых, друг, смотри: по какому праву три звезды, ограничивавшие «кастрюлю» со дна и внешней стороны, вытянулись чуть не в одну линию? Во-вторых, отчего это крайняя звезда ручки «ковша» почему-то свалилась вниз, а две другие сместились? Получилась какая-то мешанина, в которой я признаю Б. Медведицу только потому, что она, по-моему, в это время года и в этот час должна быть именно в этом месте. Ба! Чорт возьми! Я не узнаю знакомых созвездий, небо для меня незнакомо. Что произошло? Я ничего не понимаю... Это... это непостижимо. Повидимому, я на другой планете.