В полдень, на выезде из Хэмптона, экипаж наш едва не развалился на части. Толчок вызвал у Айдрис обморок, однако, придя в себя, она как будто не ощущала никаких последствий; сопровождающие, как всегда, ехали впереди, а кучер пустился на поиски другого экипажа, ибо наш после поломки стал непригоден. Ближайшим жильем оказалась бедная деревня; там он нашел фургон на четырех человек, неуклюжий и плохо подвешенный, и, кроме того, отличный кабриолет. Мы быстро решили, как разместимся: я и Айдрис в кабриолете, а дети и слуги в фургоне. Однако все это заняло немало времени. Ближайшую ночь мы предполагали провести в Виндзоре; туда и проследовали уже наши спутники. В ином месте мы не сыскали бы удобного ночлега; до него оставалось всего десять миль; в кабриолет была впряжена отличная лошадь, и мы с Айдрис решили ехать побыстрее, а детям предоставить следовать со скоростью, на какую был способен их громоздкий экипаж.

Вечер наступил гораздо скорее, чем я ожидал. После захода солнца пошел снег. Напрасно пытался я защитить от него мою милую спушицу; ветер кидал его хлопья нам в лицо, а на земле снега скопилось так много, что мы продвигались очень медленно. Ночь была темной; если бы не белый покров земли, мы ничего не видели бы и на ярд впереди себя. Ехавший за нами фургон остался далеко позади. Я заметил, что из-за метели сбился с пути, удалившись от него на несколько миль. Все же местность была мне знакома, и я сумел выбраться на правильную дорогу; только вместо того, чтобы ехать в Датчег через Стэну ел²⁸⁷, как было решено, пришлось следовать через Эгем и Бишопгейт. Это значило, что фургон нас не догонит и на всем пути до Виндзора мне не попадется ни одна живая душа.

Я поднял верх кабриолета и завесил его мантильей, чтобы оградить бедную страдалицу от мокрого снега. Она прислонилась ко мне, с каждой минутой становясь все слабее; сперва она ласково благодарила меня за ободряющие слова, но затем умолкла. Голова ее тяжело опустилась мне на плечо, и только неровное дыхание и частые вздохи указывали, что она жива. Я подумал было остановиться, поставить кабриолет задком к ветру и дожидаться утра. Но ветер дул пронизывающий, бедная Айдрис временами вздрагивала, и сам я порядком озяб. Останавливаться было опасно. Наконец она как будто заснула — роковым сном, какой навевает мороз. И тут я разглядел совсем близко от нас темные очертания какого-то дома.

— Милая, — сказал я, — потерпи минуту, и у нас будет крыша над головой; сейчас мы остановимся, и я открою дверь этого благословенного приюта.

Говоря так, я был преисполнен восторга и благодарности. Я усадил Айдрис поудобнее, выскочил из экипажа и пробрался по снегу к двери дома. Она оказалась открыта. Со мною было все нужное для того, чтобы высечь огонь. При свете его я увидел уюггную комнату и вязанку дров в углу. Все было в порядке, и только на порог через полуотворенную дверь намело много снега. Я вернулся к экипажу; внезапный переход от света во тьму на миг ослепил меня. А когда я снова стал различать окружающее… О Создатель этого грешного мира! О Владычица Смерть! Я не стану нарушать безмолвие твоего царства и не прерву свой рассказ бесполезными восклицаниями ужаса. Я увидел Айдрис; она упала с сиденья; голова ее с длинными распущенными волосами и одна рука свисали с края экипажа. Цепенея от ужаса, я поднял ее; сердце Айдрис не билось, и даже слабое дыхание не вылетало из бледных уст.

Я внес ее в дом и положил на кровать. Разведя огонь в камине, я растирал коченевшие руки и ноги Айдрис и два долгах часа пытался вернуть ее к жизни. Когда надежда была так же мертва, как моя любимая, я дрожащими руками закрыл ей остекленевшие очи. Что делать дальше, я знал. Во время моей болезни заботы о погребении нашего милого Альфреда взяла на себя его бабушка, бывшая королева. Верная родовой гордости, она велела доставить его в Виндзор и положить в фамильный склеп в часовне Святого Георгия²⁰⁸. Сейчас мне также необходимо было спешить в Виндзор, чтобы успокоить Клару, в тревоге ожидавшую нас. Но я хотел избавить ее от потрясения при виде безжизненного тела Айдрис у меня на руках и решил сперва положить любимую в склеп, рядом с ее ребенком, а уж потом появиться перед бедными детьми, которые меня ждали.

Я зажег фонари экипажа, укутал Айдрис мехами, положил ее вдоль сиденья, потом взял вожжи, и лошадь тронулась. Мы поехали по дороге, занесенной снегом; снег все еще падал: его хлопья яростно хлестали меня по лицу и ослепляли. Но сердитое ненастье и ледяные стрелы мороза, впивавшиеся в мое тело, несли мне облегчение, притупляя душевные страдания. Я едва держал вожжи; лошадь кое-как плелась, а мне хотелось прижаться головой к холодному лику моего отлетевшего ангела и отдаться во власть усыпляющей стужи. Но я не мог оставить ее на растерзание хищным птицам и должен был, как уже решил, положил* тело в склеп предков, где милосердный Господь, быть может, даст упокоиться и мне.

Дорога через Эгем была мне знакома, но ветер и снег вынуждали лошадь идти медленно и с трудом. Ветер внезапно переменился; вместо юго-западного подул западный, а затем северо-западный. Подобно Самсону, мощными усилиями срывавшему с оснований колонны храма филистимлян²⁸⁹, ветер расшатал плотные тучи, громоздившиеся на горизонте; их массивный купол рушился, местами открыв ясное небо; звезды, рассеянные в необозримом пространстве небесных полей, своим бледным светом озарили сверкающий снег. Лошадь приободрилась и побежала быстрее. У Бишопгейта мы въехали в лес, и в конце Длинной аллеи я увидел замок, «гордую и величавую Виндзорскую башню в кольце схожих с нею башен-ровесниц»²⁹⁰. Я благоговейно смотрел на здание, почти столь же древнее, как и скала, на которой оно зиждилось, на обитель королей, предмет восхищения мудрецов. С еще большим благоговением и нежностью, вызывавшей на глаза слезы, я видел в нем приют, где долго был счастлив с несравненным сокровищем в образе смертной женщины, чье охладевшее тело лежало сейчас возле меня. Вот когда я был готов поддаться всей слабости моей натуры и заплакать, по-женски издавая горькие стоны и жалобы. Печаль вызывали у меня и знакомые деревья, и стада оленей, и газоны, где так часто ступали ее легкие ножки. Белые ворота в конце Длинной аллеи были распахнуты настежь; я въехал в опустевший городок через первые ворота в средневековой башне; прямо передо мной были стены часовни Святого Георгия с их почерневшей резьбой. Я остановился у ее открытых дверей, вошел и поставил зажженный фонарь на алтарь. Затем я вернулся к экипажу; нежно и осторожно пронес Айдрис по приделу, до алтаря, и положил на ковер, прикрывавший ступеньки престола. По стенам развешаны были во всем их пустом тщеславии знамена рыцарей Ордена Подвязки²⁹¹ и их мечи, наполовину вынутые из ножен. Было тут и знамя ее рода, все еще увенчанное королевской короной. Прощай, славная геральдика Англии! Я отвернулся, удивляясь, как человечество могло когда-либо интересоваться подобной суетой. Когда я склонился над безжизненным телом моей любимой, вглядываясь в ее лицо, уже скованное неподвижностью смерти, мне показалось, будто весь видимый мир стал столь же безжизненным, бездушным и пустым, как и холодный прах, лежавший передо мною. На миг я почувствовал ненависть к законам, управляющим миром, и желание восстать против них; но покой, начертанный на лице любимой, умиротворил меня, и я стал выполнять то, что было последним долгом перед нею. Да и как было сожалеть о ее участи, когда я завидовал «печальному спокойствию могилы»²⁹²?

Незадолго перед тем склеп открывали, чтобы поместить туда Альфреда. Погребальный обряд в наши дни совершался поспешно. Плиты в полу часовни, под которым находился склеп, так и не были вновь поставлены на место. Я спустился по ступенькам и прошел под главный свод, где покоился прах родственников Айдрис. Я различил тут и маленький гроб своего ребенка. Торопливо, дрожащими руками я приготовил рядом с ним ложе для Айдрис, устлав его мехами и индийскими шалями, в которые она куталась во время поездки; зажег светильник, едва мерцавший в сыром воздухе жилища мертвых; опустил мою погибшую любовь на ее последнюю постель, сложил ей руки и укрыл плащом, оставив открытым только лицо, все еще прекрасное и спокойное. Казалось, будто усталое тело наконец отдыхает и сладкий сон смежил дивные глаза. Но нет! Она была мертва! Как жаждал я лечь рядом и смотреть на нее, пока смерть не принесет мне тот же покой!