Хоккеист стоял, прислонившись плечом к косяку, преграждая дорогу, смотрел на меня сверху вниз, теребил свои дурацкие бачки. Глаза его вдруг стали напряженными.
— Скажите, вам страшно? — Догадавшись, что я не поняла, пояснил: — Ну здесь… Меня уговорили лечь, пока не поздно, а я как увидел…
Он кивнул на высокого полнолицего мужчину, передвигавшегося мимо нас по коридору. Как механическая кукла, дергался он вправо и влево, принуждая несвободные в коленях ноги нести его. Скрюченные кисти прыгали на притиснутых локтями к телу руках.
Хоккеист отвел взгляд, лицо его потемнело. Он поднял правую руку на уровень груди, вертикально поставил ладонь, поморщился.
— Вот… — сказал он. — Мне уже больно так… Жидкость, значит, скапливаться начинает в суставах…
— Диагноз у вас точный? — спросила я, опять ощутив как бы вину, оттого что здоровее. — Может, просто ревматические боли?
— Они же заново все обследуют… Хотя что обманываться… А у вас? — перебил он себя.
Я развела руками:
— Вообще-то я крупная симулянтка. Мне все кажется, что на меня косятся: отдыхает за счет государства!.. Впрочем, у меня РОЭ — сорок…
Сестры, конечно, не должны были показывать нам результаты анализов, но они показывали, РОЭ у меня и правда была сорок.
— Сорок? Очень много… — сказал хоккеист, видно, им перед соревнованиями делали обследования, и он разбирался в этом. — Что же все-таки у вас?
— Не знаю, с сердцем что-то…
Вальяжной походкой королевы местного значения прошла Алла, призадержалась, удивленно подняв брови.
— Вера Сергеевна, профессорский обход, вы не забыли? Здравствуйте, Анатолий Владимирович… — произнесла она неторопливо, чтобы он мог ответить и оценить ее.
Хоккеист посмотрел на Аллу долго, улыбнулся привычно-покровительственно и кивнул:
— Здравствуйте…
— Ох и правда, — всполошилась я. — Первый раз сегодня шеф наш должен меня смотреть. Извините…
— Меня Анатолием зовут, — чуть самоуверенно улыбнувшись, подсказал он мне обращение. Видно, подчеркнутое внимание очень красивой девушки разбудило в нем нечто, о чем он позабыл за своими страхами. — Выходите, пожалуйста, после обхода поговорить, а то тут закиснешь совсем.
— Ладно… — легко пообещала я, уверенная, что Алла за те пять минут, какие оставались до обхода профессора, успеет убедить бедного парня, что скучать ему тут не придется. Честно говоря, мне жаль сил и времени на пустой разговор. У одного из моих любимых индийцев Махатмы Ганди по понедельникам был «день молчания»: даже с домашними в этот день он объяснялся при помощи записок. Нынешним летом и осенью много их выдавалось у меня на неделе — прекрасных «дней молчания»: копились мысли, копилась энергия в теле, дающая пищу в конечном итоге опять же мозгу…
Наш профессор Яков Валентинович Серов был примерно одних со мною лет — седой уже, тоже худощавый и высокий, как и его ординатор; правда, очков он не носил и в лице его отсутствовала замыканность. Он сел на стул возле моей койки, слушал, что ему докладывает обо мне Игорь Николаевич, и разглядывал меня с явным интересом. То ли у него вообще был такой взгляд, то ли (как с жалкой самонадеянностью вообразила я) он знал, чем я занимаюсь, и это казалось ему любопытным. Так или иначе, но, когда он произнес обычное: «Ну хорошо, давайте я вас послушаю…», я вдруг смутилась, словно между нами установились какие-то человеческие отношения, где я не была пациенткой, а он врачом, и стягивать рубашку через голову в этой ситуации довольно нелепо. Я подставила спину, а когда пришлось лечь и он коснулся мембраной стетофонендоскопа мне под горлом во впадине между ключицами, я прикрыла ладонями грудь, вроде бы для того, чтобы не мешать ему. Он мягко убрал мою руку, передвинул мембрану и стал слушать отдачу сердца в той точке, где ребра сходились посередине.
— Да… — молвил он затем задумчиво. — Сердце, конечно, тарахтит, но порока у вас нет…
Он стал расспрашивать, что именно я чувствую во время приступов, потом взял у Игоря Николаевича снимки моих суставов.
— Типичный артроз, — заговорил быстро Игорь Николаевич, — отсюда и боли, которые можно принять за ревматические…
— Что в легких? — спросил профессор и улыбнулся мне: — Вера Сергеевна, вы говорите, бронхиты у вас бывали. Как же вы там ухитрялись простужаться? Климат сухой, жаркий…
— Господи! — чересчур горячо откликнулась я, обрадованная, что хоть немного, хоть-так расскажу им о том, что люблю. — На улице жара, ходишь вся мокрая, в помещение вошел — там кондиционеры. Вот и простыл, а болеешь на ногах… Некогда болеть-то, делом заниматься надо. У индийцев, между прочим, довольно распространен туберкулез, вообще легочные заболевания.
— У индусов, — поправил меня Игорь Николаевич. — Индейцы в Америке, наверное?
Видно, он считал себя специалистом и в моей сфере.
— Индус, «хинду» — человек, исповедующий индуизм, — объяснила я в миллионный раз в своей жизни. — Это религиозная, а не национальная принадлежность.
— Что в легких? — повторил вопрос профессор. — Есть изменения?
— Есть… — произнес Игорь Николаевич неуверенно и добавил по-латыни не прямо, а иносказательно то, что на житейском языке называлось просто и страшно: «злокачественная опухоль». Он забыл, что латынь была как бы моим вторым родным языком: хорош искусствовед, лингвист без латыни!..
Однако до меня не сразу дошло то, что он сказал. Это было последнее, чего я опасалась. Я вообще ничего не опасалась, передоверив им, ученым, себя. Потому, когда Яков Валентинович взглянул на меня, лицо мое не изменилось. А потом несколько секунд я не позволяла ему измениться.
— Ну, посмотрим… — сказал профессор, поднимаясь. — Снимки проконсультируем, тогда будем решать.
Они перешли дальше, к Ане, а я перевернулась лицом к стене, чтобы не изображать на нем ничего бодрого. «Как же так? — думала я. — Когда же это?..» В голове было пусто и звенело, и вроде бы я не могла сосредоточиться на чем-то, но все-таки лихорадочно перебирала, решала, соображала… Что толку теперь соображать?
Врачи кончили обход, профессор задержался у моей койки.
— Вера Сергеевна? — позвал он.
Я обернулась, прикрыв лицо локтем: глаза-то у меня сразу сделались мокрыми, когда он окликнул меня. Что-то в его голосе — сочувствие, жалость?.. И я сразу стала собой, точно впала в детство.
— Ну, вот те на… Ведь ничего точно не известно, — сказал он. — Ну, а если даже… Оглянитесь вокруг.
Я кивнула, попытавшись улыбнуться. Врачи вышли. Как мне хотелось поплакать — с детства я по-хорошему, вольно и зло, не стесняясь никого, не плакала… Только что у меня внутри было пусто и сухо — и вот, пожалели, подбодрили, раскисла.
— Что, Вера, случилось? — спросила обеспокоенно Аня. — Ты чего притихла так?
— Потом скажу… — полушепотом ответила я.
Никто меня больше ни о чем не пытал.
Я задремала, сквозь сон услышала, как вошли люди, голос Нины Яковлевны произнес:
— Вот, Танечка, твоя койка. Раздевайся, ложись. Пошли, Юра. С пяти до семи ежедневно посещения. Пошли-пошли, пусть устраивается…
Видно, привели новенькую. Я снова провалилась в тяжкое забытье, его прорезал вдруг высокий, на слезе, стон:
— Тетя Аня, скажите ему, чтобы ушел… Махните!.. Нет у меня сил стоять…
Я открыла глаза и быстро приподнялась. У окна, опираясь на спинку кровати, стояла невысокая девушка, возле нее Аня:
— Ложись, Таня. Лягешь — он уйдет. Ты стоишь, он не уходит. Вся причина.
— Как же я лягу, когда он стоит там? — Таня опять заплакала. — Зачем меня положили, умерла бы дома, какая разница?
— Все мы тут смертницы, — бормотала Аня, стягивая с девушки шерстяную кофту. — Однако живем пока. Умирать бы тебя сюда не взяли, на что им тут лишний покойник? Подлечат, выпишут… По мне панихиды еще двадцать лет назад пели, вот живу, сынка вырастила…
— Тетя Аня, у меня выкидыш был, мы так ребенка хотели…
— Ну не сорок годов тебе… Я первых двух тоже скинула, — храбро соврала Аня. — Ты слабенькая, я тебя сколько лет помню, еще девочкой у нас в санатории лежала… Окрепнешь и родишь.
