Возле плиты на табуретке сидела Василиса, рядом с ней, прямо на полу, примостилась Машенька — они в четыре руки чистили картошку. На колене у Василисы сидел Ванятка. Она ловко, будто всю жизнь ей приходилось одновременно делать что-то и нянчить малыша, поддерживала его сгибом руки. Ванятка то хватался за стеклянные бусы на шее Василисы, то вдруг приникал лицом и всем телом к мягко подающейся под ситцевой кофточкой груди, то принимался хлопать руками и смеяться.

У Федора что-то больно шевельнулось в сердце. Только сейчас он дал себе волю почувствовать, что ему так же, как и ребятам, не хватает женской доброты и простоты.

Василиса посмотрела на Федора, неловко улыбнулась и, вытерев пальцы о тряпку, принялась одергивать кофточку. Ванятку перевернула спиной к себе.

— Не трог, потешится! — усмехнулся Федор. — Чай, не убудет, не жалей.

Он помыл руки над ведром, сел за стол.

— Ну, поедим? — спросил он. — И ты, Васка, садись с нами. Заработала!

Ленька поставил на стол большую миску с разогретыми вчерашними щами, оладьи, кастрюлю с горячим молоком, положил ложки.

Василиса села и принялась есть, ложка ее то и дело сталкивалась в миске с ложкой Федора.

— Федор Демидыч, я вымою у вас пол? — спросила она. — Леньке трудно, однако.

— Вымой, — Федор пожал плечами. — Я заплачу.

— Да я так. — Василиса махнула рукой. — Чай, мне жаль сироток-то, не бессердечная я.

— А коли жаль, так шла бы в няньки к нам. Плохо без бабы в доме, Ленька замучился, — серьезно сказал Федор. — Платить я тебе хорошо буду, да ты и сама себя не обижай: все деньги в твоих руках, хозяевай только хорошо.

Василиса отложила ложку и, разглаживая на коленях юбку, оглядела исподлобья избу, плиту, ребят, дольше ее взгляд задержался на Федоре.

— Мамку спрошу, — нерешительно сказала она. — А я что? Я б пошла. Чай, вы меня не забидите…

— Не забижу, — пообещал Федор.

После обеда Василиса побежала домой советоваться с матерью, а вечером уже мыла пол у Федора, считая, что с этого дня началась ее рабочая жизнь в его доме.

Прошло восемь месяцев. Осенью Ленька начал ходить в школу. У отца с сыном пошли новые разговоры, и Федор, вспоминая их днем на работе, подумывал, что года через три-четыре уже не сможет ответить Леньке на многие его вопросы. Пожалуй, неплохо было бы пойти учиться и самому, но ни школы взрослых, ни каких-нибудь курсов в поселке пока не было.

Василиса теперь жила в доме на правах жены. Федор решил, что так будет лучше для него и для детей. Правда, она была не ахти как расторопна, но о ребятах заботилась, и это казалось Федору ценней, чем Степанидина хозяйственная сметка.

Вот уже два дня Федор сидел дома: упавшее дерево придавило ему ногу. Кость, правда, осталась цела, но ушиб был сильный. Федор полулежал на полу, на расстеленном старом одеяле и играл с Ваняткой, вырезал скуки ради ему из дерева игрушки. Тот уже довольно сносно ходил, совался везде, и Федор опасался, что беспечная Василиса ненароком обварит его.

— Ну, куда ты сунула чайник? — сердито говорил он. — Подойдет малой и обварится. Подыми на стол.

— Я и то хотела, — оправдывалась Василиса. — Да вон молоко побежало, я его на минуточку на пол и поставила.

— Ваня, поди сюда, — подзывал Федор сына. — Гляди, мамка тебя ошпарит.

Тот шариком на кривых и толстых ногах подкатывался к нему, садился и, схватив смоляную стружку, тащил в рот.

— Я не для чего тебя ругаю, — сердясь, объяснял Федор. — Ты старайся делать все как лучше, дети глядят на тебя! Манька вырастет, такой же растяпой будет. — Он замолчал, прислушиваясь, как тупо стукает кровь в больной ноге. — Ходи вон к Ольге, учись хозяевать. Баба ты хорошая, — уже мягче продолжал он. — Руки только к делу у тебя не шибко приспособлены.

Василиса укачала Ванятку, ушла к корове. Маша гуляла где-то, Ленька был в школе.

Федор перебрался на постель и лег, заложив руки под голову. Неплохо было бы уснуть, но он знал, что уснуть не сможет. Он достал из кармана квадратную, обтянутую синей кожей коробочку и открыл ее.

Еще осенью, когда Василиса, проветривая зимние вещи, разбирала сундук, Ленька в самом углу, под тряпкой, устилавшей дно, нашел эту коробку и подал отцу.

— Батя, это чье?

Федор открыл коробку и недоуменно поднял брови, пытаясь припомнить, где же, на ком он видел эти бирюзовые, с тонкими золотыми стебельками-подвесками серьги. И вдруг воспоминание горько обожгло его: Настя!.. Ну да, это был его свадебный подарок. Она надела их наутро после свадьбы, и тогда он вдруг увидел, что у нее голубые глаза, такие же, как эти бирюзовые капельки в ушах… Первые полгода Настя часто надевала их то вечером к его приходу, то в воскресенье, когда они ходили в клуб. Но после он как будто бы не видел их на ней. Да, не видел. Голова ее почти все время была покрыта платком, и серых выцветших глаз не подголубила бы бирюза.

Федор задумчиво разглядывал спокойно голубеющие камешки, потом тронул их пальцем. Серьги с тонким звоном высыпались ему на грудь. Федор вздрогнул.

Медленно и осторожно, будто они могли хрупнуть под нажимом пальцев, он поднял их и уложил в футляр.

«Васке отдать? — подумал он, и какое-то беспокойное, томящее чувство охватило его. — Нет… не отдам. Пущай другие купит. У ней и глаза черные, эти ей не личат… Вот Манька подрастет, заневестится, отдам ей. Будет носить, коли матери не пришлось…»

Он зажал коробку в кулаке и закрыл глаза.

Распахнулась дверь, в избу влетела Машенька. Разрумянившееся с холода лицо ее светилось, рыженькие волосы вылезли из-под лихо сбитой набок Ленькиной ушанки.

«Боевая будет, — подумал Федор. — В обиду не дастся».

Машенька быстро оглядела избу и, увидев, что отец и Ванятка спят, сразу посерьезнела. Она неслышно разделась у двери, подошла к зыбке, поправила там что-то, потом на цыпочках подкралась к отцу и накинула на него старый ватник. Федор открыл глаза.

— Спи, спи, — как взрослая, сказала ему дочь, и в ее озабоченном личике со сжатыми тонкими губами Федору почудилось что-то далекое, знакомое.

1956

Ниже локтя у нее было наколото: «НЕТ В ЖИЗНИ СЧАСТЬЯ», а на тыльной стороне ладони — половинка солнца и крупными буквами: «СИБИРЬ». Тот, кто разбирался, — а здесь в этом разбирались все — взглянув на наколки, без труда бы определил, что женщина эта в свое время «отбывала срок». Наколки да шея, выше ключицы стравленная кислотой, будто огромное оспенное пятно, а в остальном она была ничем не приметной. В темном шелковом платье с цветами и чулках, несмотря на жару, в туфлях на низком каблуке. Лицо у нее было сухим и белым, вокруг глаз и на лбу прочные, будто она с ними родилась, морщины.

Марокас тронулся. «Овечка», тихонько поджимая жаркий воздух, поволокла болтающиеся на высоких осях вагончики по одноколейке, проложенной к приискам английской концессией в тысяча восемьсот каком-то году. Справа была тайга, реки, в их руслах ворочались, грохая вереницами ковшей, огромные темно-зеленые драги; слева тоже была тайга, реки, драги. Сзади остался пыльный приисковый городишко Артем; шахты, разрезы, старательские артели; впереди их ожидал старинный с темнобревными лабазами городок и судоходная река, связывающая этот кусочек земли со всем миром.

Женщина сидела прямо, прижавшись худым плечом к стенке вагончика, и глядела на молодых мужиков, устроившихся напротив. Мужики разливали в поллитровые банки шампанское. Ей тоже налили полбанки, она медленно выпила, обтерла рот и откусила от плитки шоколаду.

Потом мужики стали пить водку, добывая бутылку за бутылкой из карманов, из дорожных мешков и сумок. Женщина больше не пила, но, когда марокас остановился, сбегала на базарчик, купила десяток малосольных огурцов, которые стоили здесь по двадцати копеек штука, и принесла мужикам.