Взяв на одного себя ответственность, главарь чувствовал себя удаленным от общего дела. Это было печальное, горькое чувство. Ведь приходилось договариваться от имени людей, не уполномочивших его на это или же совершенно отделиться от партии, которую он подвергал своим отступничеством величайшим опасностям.

Вдруг дверь павильона открылась: Вилляр показался на пороге.

Вилляр не мог скрыть своего удивления, при виде крайней молодости Кавалье. С минуту он молча смотрел на него. Севенец, ошеломленный, взволнованный присутствием маршала, стоял, опустив глаза, не решаясь вступить в разговор.

– Это вы самый – Жан Кавалье? – спросил наконец Вилляр.

– Да, ваше превосходительство.

– Такой юный, такой юный... ребенок почти! – промолвил Вилляр, как бы говоря сам с собой, потом, быстро обратись к Кавалье, прибавил: – Но знаете ли вы сударь, что все ваши приемы в продолжение целой битвы при Тревьесе, похожи на распоряжения старого полководца? Знаете ли вы, что вашего перехода через Геро и горы Ванталю было достаточно, чтобы прославить генерала?

– Ваше превосходительство... – с замешательством вымолвил Кавалье.

– О, не принимайте этого за похвалу! Это – порицание, – сурово сказал маршал. – Чем замечательнее ваши военные таланты, тем более виновны вы в том, что употребляете их против своего короля, во вред своей стране. Люди, подобные вам, прежде всего, принадлежат своей стране, когда неприятель нападает на нее: такие люди могут ее спасти. Прежде всего – благоговейное почитание родины. Защищайте ее с оружием в руках – и будьте спокойны: никто не потревожит вашей религии.

– Но протестанты исключены из военной службы. Не для того ли, чтобы завоевать должные нам по справедливости права, чтобы положить конец насилиям, жертвой которых мы были, взялись мы за оружие, вот уже два года тому назад.

– Господин Кавалье, выслушайте меня! Прошлое останется прошлым. Я не знаю, что было с вами два года тому назад. Как многие другие, вы могли быть жертвой крайних мер, принятых против протестантов. Ваше имя было безвестно. Чего ради, с вами стали бы обращаться иначе, чем с остальными гугенотами? Но сегодня я знаю, что вы за человек. Я знаю, что сейчас, я, маршал Франции, облеченный всеми полномочиями своего короля и господина, нахожусь здесь на правильном совещании с вами, вооруженным мятежником. Я знаю, что у вас охрана, как и у меня, что я послал вам заложников, что я одним словом, обращаюсь с вами, как равный с равным, согласно военным законам, как я обращался бы с полководцем неприятеля во время перемирия. Итак, разве мое поведение не достаточно показывает вам, что я позабыл о возмутившемся протестанте, что я думаю только о смелом партизане, военный гений которого изумляет Европу. Раз, несмотря на ваше возмущение, несмотря на ожесточенную войну, которую вы ведете с нами, я принимаю вас таким образом, поверьте моим словам: никому в голову не придет беспокоить вас из-за вашей религии, когда, вместо того чтобы обращать свое оружие против Франции, вы благородно послужите ей. Люди, подобные вам, слишком редки, чтобы умная политика не даровала им того, в чем отказывает другим. Ах, молодой человек, молодой человек! Вы не сознаете, от какого будущего отказываетесь! – прибавил маршал со вздохом. – Но с какой целью попросили вы у меня настоящего свидания?

– Подобно вам, я оплакиваю бедствие междоусобной войны. Единственное средство покончить с нею, это – прекратить несправедливые гонения, которыми обременяют нас. Вот, сударь, – сказал Кавалье, вынимая бумагу из кармана, – поручитесь мне, что все статьи этого договора будут одобрены королем, – и я беру на себя долг сложить оружие.

– Хотя никогда не следует заключать договоры с бунтовщиками, из уважения к вам, только из уважения к вам, я могу вам обещать, что если ваши требования благоразумны, его величество примет их во внимание. Я слушаю вас.

Кавалье громко прочел:

«Смиренное прошение лангедокских реформатов королю. 1) Да снизойдет король даровать нам свободу совести во всей провинции и устроить в ней религиозные собрания всюду, где найдут это возможным, вне укрепленных местечек и городов, окруженных стенами.

Подумав с минуту, Вилляр сказал:

– Не ручаясь вам за согласие на это короля, но все же думаю, что его величество, тронутый раскаянием и подчинением протестантов, может разрешить несколько частных собраний, с условием, чтобы они не имели вида общественного служения. Продолжайте.

2) Пусть города: Монпелье, Перпиньян, Сетт и Эг-Морте будут дарованы нам, как города безопасного убежища.

– Невозможно, невозможно! – воскликнул маршал. – Вы не обдумали хорошенько этой просьбы.

– Прошу извинения, ваше превосходительство, – это единственное у нас ручательство в прочности обещаний, нам сделанных.

– А слово короля, сударь! – с достоинством произнес маршал.

– Соблюдение Нантского эдикта подтверждено было клятвой над Евангелием...

– Ах, Боже мой! К несчастью, политические обстоятельства, серьезные государственные дела требуют иногда отмены самых торжественных обещаний. Но может случиться, что в один прекрасный день его величество снимет запрещение, которым он, в своей мудрости, желал нанести удар этому эдикту. Вы хорошо видите, что, даже предполагая невозможное, а именно, что король дарует вам города-убежища, когда-нибудь непредвиденные события могут принудить его отнять их у вас. Разве Ришелье не делал этого?

– Не без борьбы: осада Ла-Рошели долго длилась.

– И как всегда победа осталась за королевской властью. Не поднимайте же старой истории, которая привела к таким плачевным последствиям для ваших единоверцев. Но посмотрим, не будут ли благоразумнее остальные ваши просьбы.

3) Пусть все, содержащиеся в тюрьмах и на галерах из-за религиозных убеждений, со времени отмены Нантского эдикта, будут возвращены на свободу, считая с принятия настоящего прошения.

– Велика милость короля, – сказал маршал. – От его снисхождения можно ожидать всего, следует только заслужить его. Я не сомневаюсь, что его величество окажет вам, как всегда, снисхождение и благодеяние.

4) Пусть разрешат всем, покинувшим королевство из– за религиозных убеждений, возвратиться свободно и в безопасности, пусть возвратят им их права и отобранное имущество.

– Я думаю, – заговорил маршал после нескольких минут размышлений, – что если мятежники покорятся и дадут впредь удостоверения в своих мирных намерениях, то его величество может уступить отобранное имущество и предать забвению прошлое.

5) Пусть жителей Севен, дома которых были разорены во время этой войны, освободят от налогов в продолжение десяти лет.

– Его величество, – сказал Вилляр, – имеет в виду только благо своего народа. Севены очень пострадали, это правда. Я имею полное основание думать, что король отсрочит налоги тем, кто сложит оружие и даст обещание жить мирно. Вы видите, исключая вопрос о городах-убежищах, ваши требования кажутся мне абсолютно благоразумными.

– Ваше превосходительство, без городов-убежищ всякое обещание будет призрачно, – ответил Кавалье с почтительной твердостью. – Я знаю, что у нас могут отнять места, которые мы просим. Но тогда на его величество падет ответственность за междоусобную войну – это необходимое следствие нарушения клятвенного договора, а король слишком озабочен о покое Франции, чтобы не бояться возбудить нового восстания. Вы видите, мы возлагаем надежды более на любовь его величества к своему народу, чем на сильные крепости, которые мы у него просим.

– Еще раз повторяю, – сказал Вилляр, – это невозможно, совершенно невозможно. Никогда я не предложу его величеству чего-нибудь подобного.

– Тогда – война! – горячо произнес Кавалье. – Этот разговор слишком долго длился!

– Война, несчастный ребенок, война! – воскликнул Вилляр, глядя на Кавалье столько же с любопытством, сколько с печалью и принимая властный, почти отеческий тон. – Война! Как вы осмеливаетесь произносить подобные слова? Сознаете ли вы все их значение? Знаете ли вы, какую ужасную ответственность берете на себя, прерывая таким образом совещание, которое может привести к прощению ваших братьев, может даровать мир Франции? Как! – прибавил он с достоинством и взволнованный. – Я, состарившийся в битвах и в политических переговорах, я не могу представить разумного довода этому неосторожному юноше, которого он не оттолкнул бы буйно, с угрозой? А если я, в свою очередь, скажу: «Война!» Можете вы предвидеть исход этой новой борьбы? Неужели ваши прошлые успехи так безусловно отвечают вам за будущее? Война! А как вы поведете ее в настоящую минуту? Разве вы не лишены запасов? Разве вы не в открытой вражде с Ефраимом и Роланом?... Вы видите, я все знаю, – прибавил Вилляр с большим спокойствием при виде изумления Кавалье. – Вы храбры, ваш глазомер быстр и верен: я это знаю. Ваши люди полны решимости: и это знаю. Но что вы можете сделать один? Предположив даже, что с вашим маленьким отрядом вы осмелитесь выступить в поход, затеять со мной партизанскую войну: где вы найдете припасы? Как вы прокормите своих солдат? То, что до сих пор давало вам преимущество, то, что мне всегда подтверждало, насколько велик ваш военный гений, – это было искусство, с каким вы обеспечивали себя, оберегали ваши запасы. Ваша осторожность равнялась вашей храбрости – два великих качества, которые как будто исключают друг друга. Ваши склады были защищены недоступным положением, чудесно выбранным. Без сомнения, потребовалось стечение бедственных, невероятных обстоятельств, чтобы они попали в мои руки, но все же я ими завладел. Я у вас отнял все: у вас не осталось ни пороха, ни свинца, ни съестных припасов. Так ведь?